Знала ли Россия феодальное общество?
Jun. 14th, 2016 07:46 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
rus_voprosOriginally posted by ![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif)
nngan at Знала ли Россия феодальное общество?
nngan at Знала ли Россия феодальное общество?К "производственным отношениям" феодализм не имеет никакого отношения. И утверждение марксизма, что "по сравнению с рабовладельческим обществом феодализм представляет более прогрессивную форму производственных отношений", блещет таким же остроумием, как и ленинское определение самого феодализма
Так гласят учебники истории:
Классическое определение основных черт феодализма, принятое в марксистской литературе, дано Лениным. Эти основные черты он формулирует так:
• Государство натурального хозяйства;
• Отсутствие у непосредственного производителя средств производства;
• Личная зависимость крестьянина от землевладельца;
• Низкое рутинное состояние техники.
Как видите сами, крепостное хозяйство России середины прошлого века целиком подходит под ленинское определение феодализма — однако никто же, в самом деле, не станет утверждать, что Россия Николая Первого была феодальным государством. Из ленинского определения полностью выпадает самая основная черта феодального строя — дробление государственного суверенитета, исчезновение идеи единой общенациональной власти. Феодальный барон Западной Европы хозяйствовал совершенно так же, как и русский помещик чичиковских времён, однако ни Ноздрёв, ни даже Собакевич никакими феодалами не были, а вестфальский барон этим феодалом был..
Если рассматривать феодализм с ленинской точки зрения, то тогда изобретатель и открыватель наших "феодальных отношений", Павлов-Сильванский, будет более или менее прав: некоторые — далеко не все — юридические и экономические черты, свойственные типично феодальному развитию Западной Европы, можно подметить и у нас — и притом на очень значительных промежутках времени. Но если рассматривать феодализм не как известную систему "производственных отношений", а как раздробление государственного суверенитета среди массы мелких, но принципиально суверенных владетелей, то тогда прорыв феодализма в нашу историю нужно признать не правилом, а только исключением.
К "производственным отношениям" феодализм не имеет никакого отношения. И утверждение марксизма, что "по сравнению с рабовладельческим обществом феодализм представляет более прогрессивную форму производственных (а не юридических! — И.С.) отношений", блещет таким же остроумием, как и ленинское определение самого феодализма. Достаточно вспомнить огромную культуру и необычайно высокий уровень римского "производства". Феодальная Европа, нищая, грязная и безграмотная, уж никак не представляла собою "более прогрессивной формы производственных отношений" — это вопреки Гегелю, был сплошной регресс.
Феодализм приходит не из производственных отношений. Он приходит от жажды власти, взятой вне всякой зависимости и от производства и от распределения.
Феодализм — это, так сказать, демократизация власти — передача её всем тем, у кого в данный момент и в данном месте есть достаточная физическая сила для отстаивания своих суверенных баронских прав — Faustrecht — кулачное право. Феодализм иногда предполагает юридическую основу власти, но он никогда не предполагает моральной.
Феодал правит не "во имя" нации, народа, крестьян, и кого бы то ни было ещё. Он правит только и исключительно в своих собственных интересах, закреплённых такими-то и такими-то битвами и пергаментами. Для феодала монарх не есть носитель определённых нравственных идеалов или даже практических интересов народа или нации, а только "первый среди равных", которому повезло быть сильнее остальных.
Внеморальное происхождение феодала оставило свои следы и на западноевропейской монархии — по происхождению чисто феодальной. И нам, ещё и до сего времени, приходится называть "монархией" и западноевропейскую и русскую её формы, — формы, выросшие из совершенно разных моральных источников и имеющие совершенно разную историческую практику.
Феодализм вырос прежде всего из жажды власти во имя своего личного права.
Жажда власти есть, конечно, общечеловеческое свойство, и поэтому тенденция к развитию феодализма будет в той или иной степени свойственна всем странам и всем народам мира. "Трудолюбивые приват-доценты" всегда смогут раскопать десятки мелочей, свидетельствующих о наличии "феодальных отношений" где угодно. Но если оторваться от мелочей, то мы должны сказать, что Рим, например, феодальных отношений не знал вовсе. Были помещики и были сенаторы, были проконсулы и были императоры, но баронов не было. Суверенная власть "народа и сената римского", выгравированная на римских орлах, оставалась единым и нераздельным источником всякой власти — даже и власти римских императоров. Гражданские войны Рима ни в какой степени не носили характера феодальных войн средневековой Европы. Вовсе не знала феодализма и древняя Греция с её уже чисто капиталистическими отношениями. Да, Греция была раздроблена на ряд суверенных государств, но это были хотя и крохотные, но всё-таки государства — монархии и республики, принципиально равноправные друг другу и никак не находившиеся в феодальном подчинении или соподчинении.
Власть феодала есть власть помещика — в большинстве крупного, присвоившего себе, помимо крестьянской земли и крестьянского труда, ещё и прерогативы верховной власти и по отношению к крестьянину, и по отношению к другому феодалу. Этого не было ни в Греции, ни в Риме, ни в Китае — этого не было и у нас. Ещё раз повторяю, что феодализм явился, как жажда власти, не оправдываемой никакими моральными целями, никаким общим благом, как жажда власти самой по себе — an und fer sich. По чисто германской концепции, повторённой и в XX веке, — сила родит право и право требует власти.
Феодал, подыскивающий моральные оправдания своей власти, — является логической нелепицей.
Германские племена навязали своё феодальное устройство и свою феодальную концепцию не только кельтской, но и романской Европе. В какой степени были свободные от этого влияния славянские племена?
Этот вопрос подводит нас к вопросу о глубинной сущности феодализма: о том строе, который создаёт известные не только экономические и юридические, но также и моральные отношения. Этого вопроса я могу коснуться только мельком: полный ответ на него был бы ответом о самой глубинной духовной разнице между западноевропейским и русским человеком. На эту тему кое-что писали славянофилы. Писал Герцен. Писал даже и Чаадаев. Сейчас об этом пишут в Европе. Немецкий профессор Шубарт свою книгу о Европе и России заканчивает так:
"Англичанин хочет видеть мир — как фабрику, француз — как салон, немец — как казарму, русский, — как церковь. Англичанин хочет зарабатывать на людях (Митменшен), француз хочет им импонировать, немец — ими командовать, — и только один русский не хочет ничего. Он не хочет делать ближнего своего — средством. Это есть ядро русской мысли о братстве и это есть Евангелие будущего"...
Феодализм и психология
Наши историки, анализируя феодализм, неизменно исходили из чисто западноевропейских представлений о мире и, уклоняясь от какого бы то ни было сравнения с каким бы то ни было другим миром, — ничего нам не объяснили: откуда же, в конце концов, родилось это историческое явление?..
Вместо философии позвольте объяснить "происхождение феодализма" чрезвычайно простой и взятой из жизни иллюстрацией. Предупреждаю читателя, что дальнейшее изложение строго соответствует истине и может быть подтверждено документально. Оно касается психологической почвы, на которой вырастает феодализм.
В марте 1943 года мы, то есть, я, мой сын и его семья, поселились в Померании недалеко от окружного городка Темпельбурга в маленькой деревушке Альт-Драгайм, в отеле, построенном у развалин какого-то замка. И отель, и замок стоят на перешейке между двух озёр. Большее из них, Дратцизее, имеет 12 километров в длину — мы нацеливались на рыбную ловлю в нём.
Население деревушки связано друг с другом судебными тяжбами, кляузами, доносами, конкуренцией и завистью. Все очень вежливы, ни русского мата, ни русских потасовок нет. Но если вы на секунду зазеваетесь, то вас съедят. Здесь всё устроено по Гоббсу: человек человеку волк, и война всех против всех является нормальным состоянием этого милого человеческого общества. Правда, уже не вооружённая и даже не кулачная, а юридическая. В нашем отеле жили: художник Н. Гетцинг и писатель Классен. Писатель строил себе на озёрном островке какую-то будку. Его добрый приятель художник, никак не стесняясь нашим присутствием, пошёл телефонировать в полицию донос на нелегальное получение оным писателем десятка досок для указанной будки.
Так вот, — об озере. Оно имеет 12 км длины и поделено на две части: одну часть, принадлежащую городу, арендует рыбак Гайнман-отец, другую, принадлежащую государству, — другой рыбак Гайнман-сын. Воображаемая линия протянутая между двумя полуостровами является границей двух феодальных владетелей озера. Сыновние сети, перенесённые ветром в городскую часть, конфискуются отцом, и, соответственно, отцовские — сыном… Двух родственников связывают многолетние судебные тяжбы.
Для того, чтобы получить разрешение на удочку, нужно быть членом германского союза рыбаков. Для того, чтобы быть членом германского союза рыбаков, нужно иметь разрешение от владельца водоёма. Владелец не даёт разрешения не членам, союз не принимает лиц, не имеющих разрешения. Примерно такой же порядок существовал в СССР в годы безработицы — до 1929-30. Профсоюз не принимал лиц, не состоящих на работе, предприятия не принимали на работу лиц, не состоящих в союзе. Выход из заколдованного круга давало небольшое жульничество. Такой же выход был найден и по отношению к удочке: разрешение мы получили. На его обороте была целая коллекция всяких запретов: удить можно было только на две удочки, только на червяка (хлеб или муха оговорены не были), только от восхода и до захода солнца и только с берега, и только на одной, — сыновней, — половине озера.
Права иметь лодку мы так и не получили, хотя лодку удалось достать. Лодочное право сконструировано по образцу удильного. Некоторые из древнейших обитателей береговой полосы, на основании каких-то мне неизвестных пергаментов, это право имеют. Каждая лодка паспортизована и на обороте этого паспорта стоит та же вереница запретов, что и на обороте удильной карточки; нельзя выезжать на озеро до восхода и после захода солнца, нельзя заезжать в бухты, проливы или заливы, нельзя передавать лодку кому бы то ни было другому, нельзя переезжать из городской части в государственную и наоборот. Словом, — мы сидели сразу на берегу двух озёр и оба были так же недоступны, как северный и южный полюсы.
Окрестное население, за исключением владельцев вышеуказанных пергаментов, ни на лодку, ни на уженье права не имеет. Это, конечно, не значит, что мужики рыбы не ловят. Они ловят, но только по ночам. Будучи на этом пойманы, они подвергаются тюремному заключению — до двух лет. Будучи выпущены, они режут сети Гайнмана-отца и Гайнмана-сына. Оба Гайнмана имеют в деревнях своих соглядатаев, доносящих арендаторам о всяком мужике, варящем уху.
Так идёт феодальная война на суше и на море. Но идёт она также и в воздухе. Право на охоту во всём районе арендовано каким-то мне неизвестным дядей. Дядя находится в обычных феодальных отношениях с обоими Гайнманами. На озере в невероятном количестве расплодились нырки, поедающие рыбью молодь. Дядя имеет право на охоту, но Гайнманы не пускают его на озеро. Гайнманы могут разъезжать по озеру, но не имеют права на охоту. Так множатся, процветают и благодарят Создателя своего и нырки и адвокаты. Ибо всякий человеческий шаг натыкается на какое-нибудь законодательное преткновение — вот вроде права на лодку. Однако, законодательное преткновение обычно имеет и законодательный обход.
Мы, например, выяснили, что если лодку нельзя иметь никак, то на байдарке можно проезжать так называемые открытые озёра, имеющие водную связь с другими водоёмами. Этот новый закон имеет в виду водный туризм, который при такого рода запретах был бы и вовсе невозможен. Словом — дыра к обходу была нащупана. Возник вопрос: что есть "водная связь". Водной связью оказался всякий водный путь, по которому возможно водное сообщение. Мы разыскали полузаросший ручеёк, который даже и на немецкой карте не значился, но который всё-таки куда-то вёл: вот вам значит водная связь. "Да, но по ручейку водного сообщения быть не может — слишком мелок". — "Ну это, как сказать — байдарка может пройти, — может. Правда — без нагрузки, но ни о байдарке, ни о нагрузке в законе ничего не сказано".
Итак, байдарка в результате этих юридических ухищрений всё-таки появилась. Тогда возник следующий вопрос: да, эти оборотистые люди, имеют право кататься на байдарке, но не имеют права "держать её на озере". А мы на "озере" и "не держим", взяли подмышку и сволокли в сарай.
Старые законы такой возможности не предусматривали: там сказано, что нельзя держать, даже и не лодки, а ещё более основательно — Wasserfahrzeug'a — снаряда для плавания по воде: а вдруг вместо лодки мы купили бы корыто или дредноут и катались бы: корыто и дредноут — снаряды для плавания по воде, но никак не лодки.
Те вассерфарцейги, которые существовали в годы издания соответствующих узаконений, не поддавались переноске под мышкой. И наш спасительный ручеёк был, конечно, совершенно непроходим ни для какого мало-мальски себя уважающего снаряда для передвижения по воде, даже и для корыта, не говоря уже о дредноуте. Словом, — на байдарке мы всё-таки ездили, вызывая зависть менее оборотистых туземцев и создавая соблазнительный юридический прецедент.
Кроме этих двух великих рыболовов — Гайнманов, отца и сына — в Драгейме существует ещё г. Ганзен, владелец нашего отеля, который с ними обоими находится на ножах и который поэтому не имеет права на лодку и не получает рыбы. Он же находится в таких же отношениях с владельцем охоты, почему право на охоту сумел получить только в другом месте — верстах в 15 от своей гостиницы. Других же упомянутых представителей германской интеллигенции — художника Гетцинга и писателя Классен — герр Ганзен по разным поводам вышиб вон и они входа в его кнайпу не имеют вовсе. Оба представителя интеллигенции друг с другом не разговаривают вообще. Два представителя власти — общественной и полицейской — годами пытаются съесть: и друг друга, и Ганзена, и ещё кое-кого.
Горький когда-то писал о "Городке Окурове": дикая звериная глушь. Я уже писал — в другом месте: городок Окуров по сравнению со здешними местами это смесь рая (не социалистического), с санаторией. О чём-то вроде городка Окурова я мечтал, как о месте духовного отдыха… Если этот отдых будет, — я постараюсь мои наблюдения о феодализме изложить в более связном виде.
* * *
Я очень не хотел бы, чтобы читатели приняли эту картину, как результат некоей личной обиды. Самое странное во всей этой обстановке было отношение немцев к русским. Все мы, русские, стояли как-то вне местной феодальной распри, немцы питали к нам гораздо большее доверие, чем к своим же соотечественникам (русский — он не донесёт), мы имели возможность добывать от немцев продукты, которые для других немцев были недоступны и вообще мы жили значительно лучше окружающий немецкой среды. Мы были какими-то странными и, вероятно, приятными пятнами на общем фоне всеобщей зависти и злобности. Мы не бегали с доносами ни друг на друга, ни на окружающих немцев. И мы все и всячески помогали друг другу — оставляя в немцах чувство искреннего и тревожного недоумения: а не ошибся ли фюрер по поводу русского колосса на глиняных ногах?
Теперь постарайтесь представить себе: завтра с Гайнманов, Гетцингов, Ганзенов, и прочих спадает вооружённая узда общегосударственной власти и они предоставлены каждый своей доброй воле. Милое Дратцингское озеро немедленно будет обстроено какими-то феодальными, если не замками, то другого типа убежищами и в каждом из таких убежищ, каждый Гайнман будет вести какие-то вооружённые или невооружённые действия против всякого другого Гайнмана. Сегодняшний районный партийный вождь, опираясь на дюжину вооружённых платных лоботрясов (ландскнехтов), объявит себя нейштеттинским маркграфом и начнёт собирать вассалов своих для войны с соседствующим ландграфом, например, темпельбургским… И всё будет, как и в доброе старое время: каждый есть барон в своей баронии.
Это, конечно, утопия. Сейчас это невозможно. И не только потому, что есть порох и железные дороги, авиация и автомобиль, а ещё и потому, что есть страны, или давно покончившие с феодализмом, или вовсе его не имевшие. И эти страны слопают всех марк- и ландграфов.
Банальная точка зрения утверждает, что с феодализмом покончил порох: стены замков рушились, как стены библейского Иерихона. Это неверно исторически: феодализм надолго пережил изобретение пороха. В Германии он устоял даже против железных дорог: добисмарковская Германия вела чисто феодальные войны и была построена на чисто феодальных началах. Неверно даже и то, что феодализм в Германии кончен. Он не кончен — он только загнан вглубь. Изменилась не его сущность — изменились его формы. Кулачное право заменилось правом сутяжничества, а рыцарский дух от разбоев на больших дорогах страны перешёл к разбоям на больших дорогах мира, и изумлённое человечество в 1939 году с искренним огорчением убедилось, что немцы двадцатого века действуют так же, как и немцы четвёртого — в Риме, двенадцатого — в Византии, тринадцатого и пятнадцатого — в Литве и Латвии и, что вообще в психологии народа не изменилось ничего.
Термин "учёного варвара" был впервые пущен Герценом — около ста лет тому назад. Это — очень точный термин. Нельзя отрицать и немецкой одарённости и немецкой работоспособности и — ещё менее — той чудовищной дрессировки, которой немцы подвергаются в семье, в школе, в армии, на службе, итак далее. Это — самый дрессированный народ мира. Они учатся так, как нам не снилось — поистине грызут волчьими зубами гранит науки. Но творят науку — всё-таки другие нации. И за этим всем, за лоском лакированных ботинок, за чёткостью дипломатических проборов и почтенных учёных чиновников, — в полной своей моральной неприкосновенности остался тот же вандал, который в третьем веке по Р. Х. шёл в Рим организовывать новый порядок Европы.
* * *
Непредусмотрительный читатель может отметить, что вся эта история с озером, границами, запретами и законами не имеет ровно никакого отношения к русской истории. Непредусмотрительный читатель ошибается: имеет отношение. В этом темпельбургском стакане воды отражается та психологическая атмосфера, которая создаёт феодализм. Каждый человек ощетинен против каждого человека какими-то ветхими правами и привилегиями, всё это зафиксировано чёрным по белому — с приложением всяческих печатей, включая сюда также ещё и средневековые папские.
Тупая феодальная жадность сидела раньше во тьме и сырости казематов — только бы охранить свои древние привилегии. Теперь она сидит за щетиной всяческих законоположений — только бы охранить свою плотву. Средневековые феодалы резали друг друга ножами — сегодняшние режут параграфами.
Эта психология имела целый ряд роковых последствий, poковых для всей Европы. Центральная часть Европы, — Германия, — дольше всех держалась в своём феодальном или полуфеодальном политическом строе. Только во время наполеоновских войн начинается первое пробуждение общенациональной идеи, военно-политически оформленное Отто Бисмарком и доведённое до истерики Адольфом Гитлером: нация, слишком поздно себя осознавшая, стремилась наверстать пропущенные столетия. В результате — две мировых войны.
Русское национальное сознание родилось как-то само по себе, — повторяя путь каждого врождённого свойства. Очень возможно, что то, что мы из истории знаем под именем феодализма, является внешним оформлением тех чисто психологических явлений, того склада характера, который явствует из этой истории с озером, лодками, рыбой и с феодальными войнами по поводу озера, лодок и рыбы. Феодальный строй средневековой Европы и её нынешняя политическая раздробленность объясняются не Габсбургами или Бурбонами, не географией или климатом, и уж тем более, не "исторической обстановкой", — они объясняются психологией вот этих Гайнманов. Каждый Гайнман, начиная от последнего мужика и кончая герцогом, действует приблизительно по одному и тому же образцу: отгораживается от ближнего своего или зубчатыми стенами, или зубастыми адвокатами, и своё писаное право будет отстаивать любыми способами и невзирая на любые убытки, от этого происходящие: "Fiat justicia, pereat mundus" (Пропадай мир — лишь бы свершилось правосудие).
С этой точки зрения исторические исследования западноевропейского феодализма не объясняют ровным счётом ничего. Они повествуют о тех конкретных юридических и политических формах, в которые отлилась данная человеческая психология, но ничего не говорят об этой психологии. Они рисуют форму, совершенно не замечая содержания, форма виснет в воздухе, и мы никак не можем понять, почему же на смену, столь благоустроенному римскому миру пришёл такой грязный и кровавый средневековый германский кабак. Не проделав психологического анализа господ Гайнманов, — мы ничего не сможем понять ни в возникновении феодализма, ни в современной разделённости Западной Европы, ни в истоках Первой и Второй мировых войн, ни в грядущей "Гибели Европы" (О. Шпенглер). Не сможем ничего понять и в принципиальной несовместимости русского и европейского мира.
Наблюдений темпельбургского типа я мог бы привести очень много, но это не входит в мою сегодняшнюю задачу. Этими наблюдениями я недоуменно делился и с моими добрыми немецкими знакомыми. Их ответ был стандартизован, банален и внешне убедителен: это, де, потому, что мы — народ без пространства — Volk ohne Raum — если бы у нас были ваши русские просторы, то гайнмановских историй и у нас не было бы.
Я ставлю вопрос совершенно иначе: не отсутствие простора объясняет темпельбургскую психологию, а темпельбургская психология объясняет отсутствие простора. Средневековая Европа была очень редко населённой страной и просторов там было более чем достаточно — во всяком случае не меньше, чем их было у римского мира, — и это никак не помешало тысячелетней братоубийственной внутриевропейской войне. Но у нас есть и более яркий пример: германская колонизация Прибалтики. Германский рыцарь и епископ, купец и монах, пришли почти на пустое место, и первое, что они сделали — отгородились друг от друга границами привилегий, договоров указаний, прав, преимуществ и прочего. Отгороженные друг от друга, они не собирались и не могли сделать никакого общего дела, единственное в чём они были едины — беспощадно едины — это в отношении к побеждённым. Они имели за своей спиной почти всю тогдашнюю Европу: морально — благодаря папству, материально — благодаря торговым связям, политически — благодаря поддержке всего континентального дворянства, технически — благодаря чудовищному превосходству всей тогдашней европейской техники, не только над техникой балтийских племён, но и над техникой изолированной от остального мира Московской Руси.
Но немцы в Балтике не собирались и не могли делать общего дела, как делали московские воеводы на Мурманском берегу, Ермаки — в Сибири или Хабаровы — на Амуре. И тевтонский Орден — остриё всей тогдашней Европы — так и не смог продвинуться на много дальше от Ревеля и Риги. Он не смог конкурировать даже с Новгородом. Он основал несколько городов и несколько сотен замков, за стенами которых прибалтийские Гайнманы пили своё пиво, ели свою колбасу и вели свои феодальные войны. Если бы вместо Гайнманов были Ермаки и Хабаровы — немцам двадцатого века не пришлось бы жаловаться на отсутствие просторов. Но ни Ермаков, ни Хабаровых не было.
* * *
Марксистские историки проводят параллели между Империей Карла Великого и Империей Рюриковичей. Эта параллель тоже не выдерживает никакой критики: Империя Карла Великого распалась на другой же день после его смерти, — как в своё время распалась и Империя Александра Македонского. Обе они были результатом завоевания, насильственно объединившего племена, которые сами по себе объединяться вовсе не хотели. Идея Карла так и не реализована и до сих пор. Русь реализовала свою идею сразу и, говоря несколько теоретически, — сразу и навсегда. Внешние катастрофы только внешним, так сказать, военно-административным, способом дробили это единство, но оно всегда оставалось в недрах народного сознания, в народном идеале и, — как только катастрофы ликвидировались, — снова выкарабкивалось из-под развалин и снова подымало знамя "Всея Великия, Малыя и Белыя Руси", как это потом формулировала Москва. Это было общенародным стремлением.
На Западе — такого стремления не было, и Империя Карла Великого так до сих пор и остаётся раздробленной на очень неопределённый и всё время меняющийся ряд "уделов". Французы и до сих пор входят в состав трёх государств: Швейцарии, Франции и Бельгии — если не считать таких совсем уже неопределённых и переменных величин, как Люксембург, Лотарингия и Эльзас. И Карл, и Наполеон, и Бисмарк, и Гитлер строили свои Империи по бисмарковскому завету: "железом и кровью", способом, по-видимому, никудышным, ибо от крови — даже и железо ржавеет. Насильственные узы распадаются от первого же толчка или, — ещё чаще, просто от прекращения насилия. Все эти Империи создавались насилием. Наша создавалась вопреки насилию. Там — её создавали завоеватели, у нас она создавалась против завоевателей. Там, идея Рима, давно уже ставшая чисто книжной идеей, навязывалась сверху или чисто вооружённым путём (Карл, Императоры Священной Римской Империи, Наполеон, Бисмарк, Гитлер), или путём религиозной пропаганды (католицизм). Массы оставались или пассивно глухи или активно враждебны. У нас действовало чисто органическое стремление масс, которое сметало и иностранных завоевателей и своих сепаратистов, и подчиняло своим требованиям любое правительство, желающее остаться у власти.
Первым из таких правительств было правительство Киевской Руси. В течение исключительно короткого промежутка времени Киевская Русь поднялась до того уровня, который сейчас определяется термином "первоклассная держава". Киев стал одним из крупнейших и богатейших, вероятно, самым крупным и самым богатым городом Европы.
Я не буду останавливаться на описании киевского расцвета: об этом сказано во всех учебниках истории. Но этого расцвета хватило ненадолго. Киев пал вовсе не под давлением степи, а вследствие внутреннего расслабления. Феодальные западноевропейские влияния, проникшие в Киев вместе с его западноевропейскими торговыми, дипломатическими и династическими связями, не успели создать феодализма в его чистом виде. Власть была разорвана между членами княжеского рода, между киевскими князьями и парламентаризмом Веча, между верхами и низами общества. Ростовщическая "Русская Правда" давила киевские низы, попытки киевской публицистики, — тогда исключительно церковной, вот вроде Даниила Заточника, — укрепить единую и сильную княжескую власть, — разбивались об эгоистические стремления отдельных лиц, групп и слоёв. Потенциально Киев был огромной военной, политической и культурной силой. Практически эта сила поедала самоё себя. Степи только и оставалось, что добить уже изнутри разлагающуюся государственность...
Ив. Солоневич, Народная Монархия (из гл. "Феодализм")
Так гласят учебники истории:Классическое определение основных черт феодализма, принятое в марксистской литературе, дано Лениным. Эти основные черты он формулирует так:
• Государство натурального хозяйства;
• Отсутствие у непосредственного производителя средств производства;
• Личная зависимость крестьянина от землевладельца;
• Низкое рутинное состояние техники.
Как видите сами, крепостное хозяйство России середины прошлого века целиком подходит под ленинское определение феодализма — однако никто же, в самом деле, не станет утверждать, что Россия Николая Первого была феодальным государством. Из ленинского определения полностью выпадает самая основная черта феодального строя — дробление государственного суверенитета, исчезновение идеи единой общенациональной власти. Феодальный барон Западной Европы хозяйствовал совершенно так же, как и русский помещик чичиковских времён, однако ни Ноздрёв, ни даже Собакевич никакими феодалами не были, а вестфальский барон этим феодалом был..
Если рассматривать феодализм с ленинской точки зрения, то тогда изобретатель и открыватель наших "феодальных отношений", Павлов-Сильванский, будет более или менее прав: некоторые — далеко не все — юридические и экономические черты, свойственные типично феодальному развитию Западной Европы, можно подметить и у нас — и притом на очень значительных промежутках времени. Но если рассматривать феодализм не как известную систему "производственных отношений", а как раздробление государственного суверенитета среди массы мелких, но принципиально суверенных владетелей, то тогда прорыв феодализма в нашу историю нужно признать не правилом, а только исключением.
К "производственным отношениям" феодализм не имеет никакого отношения. И утверждение марксизма, что "по сравнению с рабовладельческим обществом феодализм представляет более прогрессивную форму производственных (а не юридических! — И.С.) отношений", блещет таким же остроумием, как и ленинское определение самого феодализма. Достаточно вспомнить огромную культуру и необычайно высокий уровень римского "производства". Феодальная Европа, нищая, грязная и безграмотная, уж никак не представляла собою "более прогрессивной формы производственных отношений" — это вопреки Гегелю, был сплошной регресс.
Феодализм приходит не из производственных отношений. Он приходит от жажды власти, взятой вне всякой зависимости и от производства и от распределения.
Феодализм — это, так сказать, демократизация власти — передача её всем тем, у кого в данный момент и в данном месте есть достаточная физическая сила для отстаивания своих суверенных баронских прав — Faustrecht — кулачное право. Феодализм иногда предполагает юридическую основу власти, но он никогда не предполагает моральной.
Феодал правит не "во имя" нации, народа, крестьян, и кого бы то ни было ещё. Он правит только и исключительно в своих собственных интересах, закреплённых такими-то и такими-то битвами и пергаментами. Для феодала монарх не есть носитель определённых нравственных идеалов или даже практических интересов народа или нации, а только "первый среди равных", которому повезло быть сильнее остальных.
Внеморальное происхождение феодала оставило свои следы и на западноевропейской монархии — по происхождению чисто феодальной. И нам, ещё и до сего времени, приходится называть "монархией" и западноевропейскую и русскую её формы, — формы, выросшие из совершенно разных моральных источников и имеющие совершенно разную историческую практику.
Феодализм вырос прежде всего из жажды власти во имя своего личного права.
Жажда власти есть, конечно, общечеловеческое свойство, и поэтому тенденция к развитию феодализма будет в той или иной степени свойственна всем странам и всем народам мира. "Трудолюбивые приват-доценты" всегда смогут раскопать десятки мелочей, свидетельствующих о наличии "феодальных отношений" где угодно. Но если оторваться от мелочей, то мы должны сказать, что Рим, например, феодальных отношений не знал вовсе. Были помещики и были сенаторы, были проконсулы и были императоры, но баронов не было. Суверенная власть "народа и сената римского", выгравированная на римских орлах, оставалась единым и нераздельным источником всякой власти — даже и власти римских императоров. Гражданские войны Рима ни в какой степени не носили характера феодальных войн средневековой Европы. Вовсе не знала феодализма и древняя Греция с её уже чисто капиталистическими отношениями. Да, Греция была раздроблена на ряд суверенных государств, но это были хотя и крохотные, но всё-таки государства — монархии и республики, принципиально равноправные друг другу и никак не находившиеся в феодальном подчинении или соподчинении.
Власть феодала есть власть помещика — в большинстве крупного, присвоившего себе, помимо крестьянской земли и крестьянского труда, ещё и прерогативы верховной власти и по отношению к крестьянину, и по отношению к другому феодалу. Этого не было ни в Греции, ни в Риме, ни в Китае — этого не было и у нас. Ещё раз повторяю, что феодализм явился, как жажда власти, не оправдываемой никакими моральными целями, никаким общим благом, как жажда власти самой по себе — an und fer sich. По чисто германской концепции, повторённой и в XX веке, — сила родит право и право требует власти.
Феодал, подыскивающий моральные оправдания своей власти, — является логической нелепицей.
Германские племена навязали своё феодальное устройство и свою феодальную концепцию не только кельтской, но и романской Европе. В какой степени были свободные от этого влияния славянские племена?
Этот вопрос подводит нас к вопросу о глубинной сущности феодализма: о том строе, который создаёт известные не только экономические и юридические, но также и моральные отношения. Этого вопроса я могу коснуться только мельком: полный ответ на него был бы ответом о самой глубинной духовной разнице между западноевропейским и русским человеком. На эту тему кое-что писали славянофилы. Писал Герцен. Писал даже и Чаадаев. Сейчас об этом пишут в Европе. Немецкий профессор Шубарт свою книгу о Европе и России заканчивает так:
"Англичанин хочет видеть мир — как фабрику, француз — как салон, немец — как казарму, русский, — как церковь. Англичанин хочет зарабатывать на людях (Митменшен), француз хочет им импонировать, немец — ими командовать, — и только один русский не хочет ничего. Он не хочет делать ближнего своего — средством. Это есть ядро русской мысли о братстве и это есть Евангелие будущего"...
Феодализм и психология
Наши историки, анализируя феодализм, неизменно исходили из чисто западноевропейских представлений о мире и, уклоняясь от какого бы то ни было сравнения с каким бы то ни было другим миром, — ничего нам не объяснили: откуда же, в конце концов, родилось это историческое явление?..
Вместо философии позвольте объяснить "происхождение феодализма" чрезвычайно простой и взятой из жизни иллюстрацией. Предупреждаю читателя, что дальнейшее изложение строго соответствует истине и может быть подтверждено документально. Оно касается психологической почвы, на которой вырастает феодализм.
В марте 1943 года мы, то есть, я, мой сын и его семья, поселились в Померании недалеко от окружного городка Темпельбурга в маленькой деревушке Альт-Драгайм, в отеле, построенном у развалин какого-то замка. И отель, и замок стоят на перешейке между двух озёр. Большее из них, Дратцизее, имеет 12 километров в длину — мы нацеливались на рыбную ловлю в нём.
Население деревушки связано друг с другом судебными тяжбами, кляузами, доносами, конкуренцией и завистью. Все очень вежливы, ни русского мата, ни русских потасовок нет. Но если вы на секунду зазеваетесь, то вас съедят. Здесь всё устроено по Гоббсу: человек человеку волк, и война всех против всех является нормальным состоянием этого милого человеческого общества. Правда, уже не вооружённая и даже не кулачная, а юридическая. В нашем отеле жили: художник Н. Гетцинг и писатель Классен. Писатель строил себе на озёрном островке какую-то будку. Его добрый приятель художник, никак не стесняясь нашим присутствием, пошёл телефонировать в полицию донос на нелегальное получение оным писателем десятка досок для указанной будки.
Так вот, — об озере. Оно имеет 12 км длины и поделено на две части: одну часть, принадлежащую городу, арендует рыбак Гайнман-отец, другую, принадлежащую государству, — другой рыбак Гайнман-сын. Воображаемая линия протянутая между двумя полуостровами является границей двух феодальных владетелей озера. Сыновние сети, перенесённые ветром в городскую часть, конфискуются отцом, и, соответственно, отцовские — сыном… Двух родственников связывают многолетние судебные тяжбы.
Для того, чтобы получить разрешение на удочку, нужно быть членом германского союза рыбаков. Для того, чтобы быть членом германского союза рыбаков, нужно иметь разрешение от владельца водоёма. Владелец не даёт разрешения не членам, союз не принимает лиц, не имеющих разрешения. Примерно такой же порядок существовал в СССР в годы безработицы — до 1929-30. Профсоюз не принимал лиц, не состоящих на работе, предприятия не принимали на работу лиц, не состоящих в союзе. Выход из заколдованного круга давало небольшое жульничество. Такой же выход был найден и по отношению к удочке: разрешение мы получили. На его обороте была целая коллекция всяких запретов: удить можно было только на две удочки, только на червяка (хлеб или муха оговорены не были), только от восхода и до захода солнца и только с берега, и только на одной, — сыновней, — половине озера.
Права иметь лодку мы так и не получили, хотя лодку удалось достать. Лодочное право сконструировано по образцу удильного. Некоторые из древнейших обитателей береговой полосы, на основании каких-то мне неизвестных пергаментов, это право имеют. Каждая лодка паспортизована и на обороте этого паспорта стоит та же вереница запретов, что и на обороте удильной карточки; нельзя выезжать на озеро до восхода и после захода солнца, нельзя заезжать в бухты, проливы или заливы, нельзя передавать лодку кому бы то ни было другому, нельзя переезжать из городской части в государственную и наоборот. Словом, — мы сидели сразу на берегу двух озёр и оба были так же недоступны, как северный и южный полюсы.
Окрестное население, за исключением владельцев вышеуказанных пергаментов, ни на лодку, ни на уженье права не имеет. Это, конечно, не значит, что мужики рыбы не ловят. Они ловят, но только по ночам. Будучи на этом пойманы, они подвергаются тюремному заключению — до двух лет. Будучи выпущены, они режут сети Гайнмана-отца и Гайнмана-сына. Оба Гайнмана имеют в деревнях своих соглядатаев, доносящих арендаторам о всяком мужике, варящем уху.
Так идёт феодальная война на суше и на море. Но идёт она также и в воздухе. Право на охоту во всём районе арендовано каким-то мне неизвестным дядей. Дядя находится в обычных феодальных отношениях с обоими Гайнманами. На озере в невероятном количестве расплодились нырки, поедающие рыбью молодь. Дядя имеет право на охоту, но Гайнманы не пускают его на озеро. Гайнманы могут разъезжать по озеру, но не имеют права на охоту. Так множатся, процветают и благодарят Создателя своего и нырки и адвокаты. Ибо всякий человеческий шаг натыкается на какое-нибудь законодательное преткновение — вот вроде права на лодку. Однако, законодательное преткновение обычно имеет и законодательный обход.
Мы, например, выяснили, что если лодку нельзя иметь никак, то на байдарке можно проезжать так называемые открытые озёра, имеющие водную связь с другими водоёмами. Этот новый закон имеет в виду водный туризм, который при такого рода запретах был бы и вовсе невозможен. Словом — дыра к обходу была нащупана. Возник вопрос: что есть "водная связь". Водной связью оказался всякий водный путь, по которому возможно водное сообщение. Мы разыскали полузаросший ручеёк, который даже и на немецкой карте не значился, но который всё-таки куда-то вёл: вот вам значит водная связь. "Да, но по ручейку водного сообщения быть не может — слишком мелок". — "Ну это, как сказать — байдарка может пройти, — может. Правда — без нагрузки, но ни о байдарке, ни о нагрузке в законе ничего не сказано".
Итак, байдарка в результате этих юридических ухищрений всё-таки появилась. Тогда возник следующий вопрос: да, эти оборотистые люди, имеют право кататься на байдарке, но не имеют права "держать её на озере". А мы на "озере" и "не держим", взяли подмышку и сволокли в сарай.
Старые законы такой возможности не предусматривали: там сказано, что нельзя держать, даже и не лодки, а ещё более основательно — Wasserfahrzeug'a — снаряда для плавания по воде: а вдруг вместо лодки мы купили бы корыто или дредноут и катались бы: корыто и дредноут — снаряды для плавания по воде, но никак не лодки.
Те вассерфарцейги, которые существовали в годы издания соответствующих узаконений, не поддавались переноске под мышкой. И наш спасительный ручеёк был, конечно, совершенно непроходим ни для какого мало-мальски себя уважающего снаряда для передвижения по воде, даже и для корыта, не говоря уже о дредноуте. Словом, — на байдарке мы всё-таки ездили, вызывая зависть менее оборотистых туземцев и создавая соблазнительный юридический прецедент.
Кроме этих двух великих рыболовов — Гайнманов, отца и сына — в Драгейме существует ещё г. Ганзен, владелец нашего отеля, который с ними обоими находится на ножах и который поэтому не имеет права на лодку и не получает рыбы. Он же находится в таких же отношениях с владельцем охоты, почему право на охоту сумел получить только в другом месте — верстах в 15 от своей гостиницы. Других же упомянутых представителей германской интеллигенции — художника Гетцинга и писателя Классен — герр Ганзен по разным поводам вышиб вон и они входа в его кнайпу не имеют вовсе. Оба представителя интеллигенции друг с другом не разговаривают вообще. Два представителя власти — общественной и полицейской — годами пытаются съесть: и друг друга, и Ганзена, и ещё кое-кого.
Горький когда-то писал о "Городке Окурове": дикая звериная глушь. Я уже писал — в другом месте: городок Окуров по сравнению со здешними местами это смесь рая (не социалистического), с санаторией. О чём-то вроде городка Окурова я мечтал, как о месте духовного отдыха… Если этот отдых будет, — я постараюсь мои наблюдения о феодализме изложить в более связном виде.
* * *
Я очень не хотел бы, чтобы читатели приняли эту картину, как результат некоей личной обиды. Самое странное во всей этой обстановке было отношение немцев к русским. Все мы, русские, стояли как-то вне местной феодальной распри, немцы питали к нам гораздо большее доверие, чем к своим же соотечественникам (русский — он не донесёт), мы имели возможность добывать от немцев продукты, которые для других немцев были недоступны и вообще мы жили значительно лучше окружающий немецкой среды. Мы были какими-то странными и, вероятно, приятными пятнами на общем фоне всеобщей зависти и злобности. Мы не бегали с доносами ни друг на друга, ни на окружающих немцев. И мы все и всячески помогали друг другу — оставляя в немцах чувство искреннего и тревожного недоумения: а не ошибся ли фюрер по поводу русского колосса на глиняных ногах?
Теперь постарайтесь представить себе: завтра с Гайнманов, Гетцингов, Ганзенов, и прочих спадает вооружённая узда общегосударственной власти и они предоставлены каждый своей доброй воле. Милое Дратцингское озеро немедленно будет обстроено какими-то феодальными, если не замками, то другого типа убежищами и в каждом из таких убежищ, каждый Гайнман будет вести какие-то вооружённые или невооружённые действия против всякого другого Гайнмана. Сегодняшний районный партийный вождь, опираясь на дюжину вооружённых платных лоботрясов (ландскнехтов), объявит себя нейштеттинским маркграфом и начнёт собирать вассалов своих для войны с соседствующим ландграфом, например, темпельбургским… И всё будет, как и в доброе старое время: каждый есть барон в своей баронии.
Это, конечно, утопия. Сейчас это невозможно. И не только потому, что есть порох и железные дороги, авиация и автомобиль, а ещё и потому, что есть страны, или давно покончившие с феодализмом, или вовсе его не имевшие. И эти страны слопают всех марк- и ландграфов.
Банальная точка зрения утверждает, что с феодализмом покончил порох: стены замков рушились, как стены библейского Иерихона. Это неверно исторически: феодализм надолго пережил изобретение пороха. В Германии он устоял даже против железных дорог: добисмарковская Германия вела чисто феодальные войны и была построена на чисто феодальных началах. Неверно даже и то, что феодализм в Германии кончен. Он не кончен — он только загнан вглубь. Изменилась не его сущность — изменились его формы. Кулачное право заменилось правом сутяжничества, а рыцарский дух от разбоев на больших дорогах страны перешёл к разбоям на больших дорогах мира, и изумлённое человечество в 1939 году с искренним огорчением убедилось, что немцы двадцатого века действуют так же, как и немцы четвёртого — в Риме, двенадцатого — в Византии, тринадцатого и пятнадцатого — в Литве и Латвии и, что вообще в психологии народа не изменилось ничего.
Термин "учёного варвара" был впервые пущен Герценом — около ста лет тому назад. Это — очень точный термин. Нельзя отрицать и немецкой одарённости и немецкой работоспособности и — ещё менее — той чудовищной дрессировки, которой немцы подвергаются в семье, в школе, в армии, на службе, итак далее. Это — самый дрессированный народ мира. Они учатся так, как нам не снилось — поистине грызут волчьими зубами гранит науки. Но творят науку — всё-таки другие нации. И за этим всем, за лоском лакированных ботинок, за чёткостью дипломатических проборов и почтенных учёных чиновников, — в полной своей моральной неприкосновенности остался тот же вандал, который в третьем веке по Р. Х. шёл в Рим организовывать новый порядок Европы.
* * *
Непредусмотрительный читатель может отметить, что вся эта история с озером, границами, запретами и законами не имеет ровно никакого отношения к русской истории. Непредусмотрительный читатель ошибается: имеет отношение. В этом темпельбургском стакане воды отражается та психологическая атмосфера, которая создаёт феодализм. Каждый человек ощетинен против каждого человека какими-то ветхими правами и привилегиями, всё это зафиксировано чёрным по белому — с приложением всяческих печатей, включая сюда также ещё и средневековые папские.
Тупая феодальная жадность сидела раньше во тьме и сырости казематов — только бы охранить свои древние привилегии. Теперь она сидит за щетиной всяческих законоположений — только бы охранить свою плотву. Средневековые феодалы резали друг друга ножами — сегодняшние режут параграфами.
Эта психология имела целый ряд роковых последствий, poковых для всей Европы. Центральная часть Европы, — Германия, — дольше всех держалась в своём феодальном или полуфеодальном политическом строе. Только во время наполеоновских войн начинается первое пробуждение общенациональной идеи, военно-политически оформленное Отто Бисмарком и доведённое до истерики Адольфом Гитлером: нация, слишком поздно себя осознавшая, стремилась наверстать пропущенные столетия. В результате — две мировых войны.
Русское национальное сознание родилось как-то само по себе, — повторяя путь каждого врождённого свойства. Очень возможно, что то, что мы из истории знаем под именем феодализма, является внешним оформлением тех чисто психологических явлений, того склада характера, который явствует из этой истории с озером, лодками, рыбой и с феодальными войнами по поводу озера, лодок и рыбы. Феодальный строй средневековой Европы и её нынешняя политическая раздробленность объясняются не Габсбургами или Бурбонами, не географией или климатом, и уж тем более, не "исторической обстановкой", — они объясняются психологией вот этих Гайнманов. Каждый Гайнман, начиная от последнего мужика и кончая герцогом, действует приблизительно по одному и тому же образцу: отгораживается от ближнего своего или зубчатыми стенами, или зубастыми адвокатами, и своё писаное право будет отстаивать любыми способами и невзирая на любые убытки, от этого происходящие: "Fiat justicia, pereat mundus" (Пропадай мир — лишь бы свершилось правосудие).
С этой точки зрения исторические исследования западноевропейского феодализма не объясняют ровным счётом ничего. Они повествуют о тех конкретных юридических и политических формах, в которые отлилась данная человеческая психология, но ничего не говорят об этой психологии. Они рисуют форму, совершенно не замечая содержания, форма виснет в воздухе, и мы никак не можем понять, почему же на смену, столь благоустроенному римскому миру пришёл такой грязный и кровавый средневековый германский кабак. Не проделав психологического анализа господ Гайнманов, — мы ничего не сможем понять ни в возникновении феодализма, ни в современной разделённости Западной Европы, ни в истоках Первой и Второй мировых войн, ни в грядущей "Гибели Европы" (О. Шпенглер). Не сможем ничего понять и в принципиальной несовместимости русского и европейского мира.
Наблюдений темпельбургского типа я мог бы привести очень много, но это не входит в мою сегодняшнюю задачу. Этими наблюдениями я недоуменно делился и с моими добрыми немецкими знакомыми. Их ответ был стандартизован, банален и внешне убедителен: это, де, потому, что мы — народ без пространства — Volk ohne Raum — если бы у нас были ваши русские просторы, то гайнмановских историй и у нас не было бы.
Я ставлю вопрос совершенно иначе: не отсутствие простора объясняет темпельбургскую психологию, а темпельбургская психология объясняет отсутствие простора. Средневековая Европа была очень редко населённой страной и просторов там было более чем достаточно — во всяком случае не меньше, чем их было у римского мира, — и это никак не помешало тысячелетней братоубийственной внутриевропейской войне. Но у нас есть и более яркий пример: германская колонизация Прибалтики. Германский рыцарь и епископ, купец и монах, пришли почти на пустое место, и первое, что они сделали — отгородились друг от друга границами привилегий, договоров указаний, прав, преимуществ и прочего. Отгороженные друг от друга, они не собирались и не могли сделать никакого общего дела, единственное в чём они были едины — беспощадно едины — это в отношении к побеждённым. Они имели за своей спиной почти всю тогдашнюю Европу: морально — благодаря папству, материально — благодаря торговым связям, политически — благодаря поддержке всего континентального дворянства, технически — благодаря чудовищному превосходству всей тогдашней европейской техники, не только над техникой балтийских племён, но и над техникой изолированной от остального мира Московской Руси.
Но немцы в Балтике не собирались и не могли делать общего дела, как делали московские воеводы на Мурманском берегу, Ермаки — в Сибири или Хабаровы — на Амуре. И тевтонский Орден — остриё всей тогдашней Европы — так и не смог продвинуться на много дальше от Ревеля и Риги. Он не смог конкурировать даже с Новгородом. Он основал несколько городов и несколько сотен замков, за стенами которых прибалтийские Гайнманы пили своё пиво, ели свою колбасу и вели свои феодальные войны. Если бы вместо Гайнманов были Ермаки и Хабаровы — немцам двадцатого века не пришлось бы жаловаться на отсутствие просторов. Но ни Ермаков, ни Хабаровых не было.
* * *
Марксистские историки проводят параллели между Империей Карла Великого и Империей Рюриковичей. Эта параллель тоже не выдерживает никакой критики: Империя Карла Великого распалась на другой же день после его смерти, — как в своё время распалась и Империя Александра Македонского. Обе они были результатом завоевания, насильственно объединившего племена, которые сами по себе объединяться вовсе не хотели. Идея Карла так и не реализована и до сих пор. Русь реализовала свою идею сразу и, говоря несколько теоретически, — сразу и навсегда. Внешние катастрофы только внешним, так сказать, военно-административным, способом дробили это единство, но оно всегда оставалось в недрах народного сознания, в народном идеале и, — как только катастрофы ликвидировались, — снова выкарабкивалось из-под развалин и снова подымало знамя "Всея Великия, Малыя и Белыя Руси", как это потом формулировала Москва. Это было общенародным стремлением.
На Западе — такого стремления не было, и Империя Карла Великого так до сих пор и остаётся раздробленной на очень неопределённый и всё время меняющийся ряд "уделов". Французы и до сих пор входят в состав трёх государств: Швейцарии, Франции и Бельгии — если не считать таких совсем уже неопределённых и переменных величин, как Люксембург, Лотарингия и Эльзас. И Карл, и Наполеон, и Бисмарк, и Гитлер строили свои Империи по бисмарковскому завету: "железом и кровью", способом, по-видимому, никудышным, ибо от крови — даже и железо ржавеет. Насильственные узы распадаются от первого же толчка или, — ещё чаще, просто от прекращения насилия. Все эти Империи создавались насилием. Наша создавалась вопреки насилию. Там — её создавали завоеватели, у нас она создавалась против завоевателей. Там, идея Рима, давно уже ставшая чисто книжной идеей, навязывалась сверху или чисто вооружённым путём (Карл, Императоры Священной Римской Империи, Наполеон, Бисмарк, Гитлер), или путём религиозной пропаганды (католицизм). Массы оставались или пассивно глухи или активно враждебны. У нас действовало чисто органическое стремление масс, которое сметало и иностранных завоевателей и своих сепаратистов, и подчиняло своим требованиям любое правительство, желающее остаться у власти.
Первым из таких правительств было правительство Киевской Руси. В течение исключительно короткого промежутка времени Киевская Русь поднялась до того уровня, который сейчас определяется термином "первоклассная держава". Киев стал одним из крупнейших и богатейших, вероятно, самым крупным и самым богатым городом Европы.
Я не буду останавливаться на описании киевского расцвета: об этом сказано во всех учебниках истории. Но этого расцвета хватило ненадолго. Киев пал вовсе не под давлением степи, а вследствие внутреннего расслабления. Феодальные западноевропейские влияния, проникшие в Киев вместе с его западноевропейскими торговыми, дипломатическими и династическими связями, не успели создать феодализма в его чистом виде. Власть была разорвана между членами княжеского рода, между киевскими князьями и парламентаризмом Веча, между верхами и низами общества. Ростовщическая "Русская Правда" давила киевские низы, попытки киевской публицистики, — тогда исключительно церковной, вот вроде Даниила Заточника, — укрепить единую и сильную княжескую власть, — разбивались об эгоистические стремления отдельных лиц, групп и слоёв. Потенциально Киев был огромной военной, политической и культурной силой. Практически эта сила поедала самоё себя. Степи только и оставалось, что добить уже изнутри разлагающуюся государственность...
Ив. Солоневич, Народная Монархия (из гл. "Феодализм")
