Прокурор Нью-Йорка об исламе

очень честные и справедливые признания :

Апрель 2016 г.

Заимствовано из речи, произнесенной 24 февраля 2016 года Andrew McCarthy в Центре конституционных исследований и гражданства в Вашингтоне, округ Колумбия, имени Allan P. Kirby, Jr., колледжа Хилсдейл. Перевод редакции узла «Мысли о России». Английский оригинал приведен ниже перевода, в конце.
Редакция МоР заранее благодарит читателей, которые соблаговолят прислать поправки перевода.

+ + +



В 1993 году я был бывалым федеральным прокурором, но об исламе я знал столько, сколько о нём знает средний американец с достаточно хорошим образованием – т.е. не очень много. Следовательно, когда я был назначен вести обвинение террористической ячейки, которая бомбила Всемирный торговый центр и планировала ещё более крупные одновременные нападения на линкольнский и голландский туннели, комплекс ООН на Восточной реке, и штаб-квартиру ФБР в Манхэттене, мне было не трудно поверить заявлениям нашего правительство о том, что мы не должны делать никаких заключений из того, что все люди в этой террористической ячейки были мусульманами; что их действия были следствием какой-либо религии или системы убеждений; и что то, что они объясняли свои зверства, ссылаясь на исламское священное писание, было искажением одной из великих мировых религий, религии, которая поощряет миролюбие.
В отличие от комментаторов и государственных пресс-секретарей, я должен был рассмотреть эти заявления. Прокуроры не могут основывать свои обвинения на утверждениях. Они должны суметь доказать свою точку зрения здравомыслящим присяжным, которые должны понять не только то, что случилось, но и почему это произошло, прежде чем они осудят подсудимых в серьёзных преступлениях. И вот, по рассмотрении вышеуказанных заявлений, я установил, что они ошибочны.
Одна из первых вещей, на которые я обратил внимание, касалась предводителя террористической ячейки, Омара Абдель Рахмана, в просторечье известного как «Слепой Шейх». Наше правительство изображало его безответственным убийцей, который лгал об исламе, проповедуя, что он призывает мусульман к джихаду или священной войне. На самом же деле он оказался далеко не сумасшедшим, а всемирно-известным учёным с докторатом исламской юриспруденции, который он получил в Аль-Азхар в Каире, университете суннитской исламской науки с тысячелетней историей. Он специализировался в области шариата – исламского закона.
Я сразу же начал задаваться вопросом: почему американские чиновники, начиная с президента Билла Клинтона и генерального прокурора Джанет Рино, а также их подчинённые, которые не имели никакого понятия о мусульманской доктрине и культуре, считали, что они знали больше об исламе, чем Слепой Шейх? Потом мне ещё пришло в голову, что Слепой Шейх был не только слеп; он страдал от нескольких других недугов. Это показалось мне имеющим отношение к делу. В конце концов, терроризм – нелёгкое занятие. А перед нами был человек не в состоянии сделать что-нибудь, что было бы полезно для террористической организации, он не мог построить бомбу, угнать самолёт, или совершить убийство. Тем не менее, он был безусловным предводителем террористической ячейки. Не было ли это потому, что его интерпретация исламской доктрины была ближе к истине, чем наше правительство предполагало?
Ответчики не обязаны давать показания в уголовном судопроизводстве, но они имеют право давать показания, если захотят. Поэтому я должен был быть готов к такой возможности. Воспитанный ирландским католиком в Бронксе (западный пригород Нью-Йорка, пер.), я не был настолько глуп, чтобы поверить, что я мог бы победить в споре по мусульманской теологии с доктором исламской юриспруденции. Но я решил, что если наше правительство было право в том, что он извращает ислам, то должно было найтись два или три места в Коране, где я мог бы поймать его, говоря: «Вы сказали вашим последователям то-то и то-то, но учение ясно говорит другое». Так что мои коллеги и я долго корпели над многими посланиями Слепого Шейха. И то, что мы открыли, было совсем не тем, что мы ожидали: всякий раз, когда он цитировал Коран или другие источники исламского священного писания, он цитировал их безошибочно.
Естественно, можно было бы утверждать, что он брал цитаты вне контекста или приводил неполные выдержки. В моих последующих изучениях ислама, я определил, что это не является особенно убедительным аргументом. Но даже если признать, в целях дискуссии, что это было так, неудобный факт остаётся фактом: Абдель Рахман не лгал об исламе.
Когда он говорил, что Писание призывает мусульман вселить ужас в сердца врагов ислама, Писание соглашалось с ним.
Когда он говорил, что Аллах предписал всем мусульманам вести джихад, пока исламский закон не будет установлен во всём мире, Писание соглашалось с ним.
Когда он говорил, что ислам наставляет мусульман не иметь евреев и христиан своими друзьями, Писание соглашалось с ним.
Можно возразить, что существуют и другие способы толкования Писания. Также можно утверждать, что эти призывы к насилию и ненависти должны быть «контекстуализированы» – т.е., что они предназначены только для своего времени и места в седьмом веке. Здесь однако следует сказать, что существуют убедительные аргументы против этого способа интерпретации священных текстов ислама. Дело, однако, в том, что в этом случае спор идёт об интерпретации.
Тот факт, что существует несколько способов толкования ислама вряд ли делает буквальную интерпретацию Слепого Шейха неправильной. Неумолимый факт здесь в том, что, в этом конкурсе конкурирующих интерпретаций, именно джихадисты, похоже, правы, так как слова Писания на их стороне; а вот другие, похоже, верят своим фантазиям. Для наших целей, однако, важен тот факт, что призыв Слепого Шейха к джихаду коренится в последовательной интерпретации исламской доктрины. Он не извращал Ислам – он, если хотите, проливал сияющий свет на необходимость его реформирования.
Ещё один момент, очевидный, но неудобный, что ислам не является миролюбивой религией. Есть способы интерпретации ислама, которые могли бы сделать из него что-то иное, чем призыв к войне. Но даже эти великодушные построения не делают его призывом к миру. Стихи, такие как «Сражайтесь с теми, кто не верует в Аллаха» и «убивайте многобожников, где бы вы их ни нашли, и покорите их, осаждайте их и подстерегайте их при помощи военных хитростей», не мирные предписания, независимо от того, как их рассматривать.
Ещё один тревожный аспект процесса против Слепого Шейха и его соратников джихадистов был моральный облик свидетелей, которые давали показания в его защиту. Большинство из этих людей были умеренными, мирными американцами-мусульманами, которые были не более сторонниками террористических актов, чем любой из нас. Но когда всплывали вопросы об исламской доктрине, как-то: «Что джихад означает?», «Что такое шариат?» «Как может шариат быть использован в той или иной ситуации?» – эти умеренные, мирные мусульмане говорили, что они не компетентны дать ответ. Другими словами, за ответами мы должны были обратиться к исламским учёным, таким как Слепой Шейх.
Итак отметим, что нет никаких сомнений в том, за что судят Слепого Шейха. И нет никаких сомнений в том, что он был террористом, он сам хвастался об этом. Но это не дисквалифицировало его, в сознании этих умеренных, мирных мусульман, от высказывания авторитетного мнения о значении основных принципов своей религии. Никто не говорил, что они будут следовать за Слепым Шейхом в терроризм, но никто и не оспаривал его авторитет.
Хотя это стало для меня откровением, оно не должно было бы им стать. В конце концов, дело обстоит не так, как если бы западная цивилизация не имела опыта общения с исламским супрематизмом – то, что мы сегодня называем «исламистской» идеологией, вера в то, что шариат должен управлять обществом. Уинстон Черчилль, например, столкнулся с этим, когда в молодости служил в британской армии, как в пограничном районе между современным Афганистаном и Пакистаном, а также в Судане – местах, которые до сих пор очаги исламистского террора. Будучи, как всегда, проницательным наблюдателем, Черчилль писал:
«Каким ужасом являются ругательства, которые магометанство мечет на своих приверженцев! Вдобавок к фанатичному исступлению, которое является столь же опасным в человеке как водобоязнь в собаке, существует эта страшная фаталистическая апатия .... нерасчётливые привычки, неряшливые системы земледелия, вялые методы торговли и небезопасность имущества существуют везде, где последователи Пророка правят или живут. Деградированный сенсуализм лишает эту жизнь своей благодати и утонченности; а следующую – его достоинства и святости. Тот факт, что в законе Мохаммеда каждая женщина должна принадлежать некому мужчине, как его абсолютная собственность, либо как ребёнок, жена или наложница – должен отложить окончательное исчезновение рабства до того времени, когда вера в ислам перестанет быть мощной силой среди людей».
По привычке, я делаю разницу между исламом и мусульманами. Делать это объективно важно, но у меня также есть личная причина: когда я начал работать по делам национальной безопасности, мусульмане, с которыми я впервые столкнулся, не были террористами. Наоборот, они были проамериканские патриоты, которые помогли нам проникнуть в террористические ячейки, сорвать планы массовых убийств, и собрать доказательства, необходимые для осуждения джихадистов. У нас есть обязательства по отношению к нашей национальной безопасности, чтобы понять наших врагов; но мы также обязаны нашим принципам не осуждать по ассоциации – не путать наших исламистских врагов с нашими мусульманскими союзниками и согражданами. Черчилль ценил это различие. «Отдельные мусульмане», подчёркивал он, «могут проявить великолепные качества. Тысячи стали храбрыми и верными солдатами королевы». Проблема была не в народе, он пришёл к выводу. Проблема была в учении.
Как насчёт исламского закона? По этой теме, полезно обратиться к Роберту Джексону, гигантской фигуре в американском праве и политике – генпрокурор ФДР (Франклин Делано Рузвельт, пер.), судья Верховного суда, и главный прокурор по военным преступлениям в Нюрнберге. В 1955 году судья Джексон написал предисловие к книге под названием «Закон на Ближнем Востоке». В отличие от сегодняшних правительственных чиновников, судья Джексон думал, что шариат был предметом достойным пристального изучения. И вот к какому выводу он пришёл:
«В широком смысле, исламский закон предлагает американскому адвокату исследование в драматических контрастах. Даже поверхностное знакомство и поверхностное знание, всё, что большинство из нас в качестве судей или адвокатов смогут приобрести, показывают, что его примечательные особенности по отношению к нашему закону не являются подобиями, но несогласованностями, не сходствами, но противоположностями. В своём источнике, его объёме и его санкциях, закон на Ближнем Востоке является антитезой западного права».
Сравните это с конституцией, которую США помогли написать для постталибского Афганистана и которая показала отсутствие осведомлённости о противостоянии исламского и западного права. Эта конституция содержит высокопарные заявления о правах человека, но она возводит ислам в государственную религию, а шариат –основным источником закона, по которому мусульмане, обращённые в христианство, могли быть строго осуждены за вероотступничество.
Шариат отвергает свободу слова настолько же, насколько и свободу религии. Он отвергает идею равноправия между мужчинами и женщинами в такой же мере как между мусульманами и не мусульманами. Он не терпит никакого разделения между духовной жизнью и гражданским обществом. Это комплексная основа человеческой жизни, диктующая вопросы управления, экономики и борьбы, наряду с личным поведением, таких как отношения между полами и личной гигиены. Шариат стремится управлять как верующими, так и неверующими, и он решительно санкционирует джихад, чтобы осуществить это.
Даже если это не единственный вариант ислама, будет абсурдно утверждать, как это сделал президент Обама во время своего недавнего визита в мечеть в Балтиморе, что он не является основной интерпретацией.
На самом деле, это общепринятая интерпретация во многих частях мира. В прошлом году американцы были в ужасе от обезглавливания трёх западных журналистов Исламским государством. Американские и европейские политиканы с боем получали доступ к микрофонам, чтобы настаивать на том, что эти обезглавливания не имели ничего общего с исламом. Тем не менее, в то же время, в Саудовской Аравии были обезглавлены восемь человек за различные нарушения Шариата – закона, которому подчиняется Саудовская Аравия.
За три недели до Рождества, джихадистская супружеская чета – американский гражданин, сын пакистанских иммигрантов, и его пакистанка-жена, которая приехала в Америку по визе для невест – провели джихадистское нападение в Сан-Бернардино, штат Калифорния, убив 14 человек. Наше правительство, как и в случае в Форт-Худ, где джихадист, проникший в армию, убил 13 невинных людей, в основном однополчан, отказывался назвать злодеяние «террористической атакой». Почему? Наши следователи хорошо делают своё дело, и наши высшие должностные лица могут следовать некой идеологии, но они не дураки. Почему же они не могут сказать, «два плюс два равно четырём», когда дело касается ислама?
Причина проста: упорно отказываясь иметь дело с реальностью ислама, наши руководители создали собственный ислам. Это торжество умышленной слепоты и политкорректности над здравым смыслом лучше всего иллюстрирует бывшая министр внутренних дел Великобритании Жаки Смит, когда она описала терроризм как «анти-исламская деятельность». Другими словами, дикость не просто не имеет никакого отношения к исламу; она становится, за счёт своей несоответственности «миролюбивой религии», противоречащей исламу. Это объясняет стенания нашего правительства над «радикализацией»: нас заставляют задаваться вопросом, почему молодые мусульмане спонтанно становятся агрессивными радикалами, как будто система их убеждений тут ни при чём.
Это политическая корректность на стероидах, и это имеет опасные последствия для политики. Рассмотрим неспособность правительственных чиновников назвать массовое убийство мусульманами терактом, если и пока полиция не раскрыла доказательств того, что массовые убийцы имеют некоторую связь с какой-нибудь официально признанной террористической группой, такой как ИГ или Аль-Каидой. Но такая связь редко раскрывается в начале расследования, и, кроме того, таких доказательств часто не существует. Террористические приверженцы уже исповедуют одну и ту же идеологию этих групп: установление шариата. Всё, что им нужно для того, чтобы совершить теракты – военизированная подготовка, которая легко доступна в большом количестве мест кроме Сирии.
Опасной подоплёкой настаивания нашего правительства на своей собственной версии ислама является то, что любой, кто публично ассоциируется с исламом должен считаться миролюбивым. Это загоняет нас в ловушку, позволяя Братьям-мусульманам, самой влиятельной в мире организации исламского превосходства, внедриться в директивные органы правительства США, не говоря уже о наших школах, наших тюрьмах и других учреждениях. Федеральное правительство, в особенности при администрации Обамы, признаёт Братство как исламскую организацию, несмотря на неуклюжую попытку нашей разведки несколько лет тому назад переклассифицировать его в «в значительной степени светскую организацию» – таким образом давая ему свободу действий. И это несмотря на то, что ХАМАС – Палестинская ветвь Братства, что Братство имеет длинную историю терактов, и что главные деятели Братства стали играть ведущую роль в террористических организациях, таких как Аль-Каида.
Обратимся снова к Черчиллю: «Факты лучше, чем фантазии». В реальном мире мы должны иметь дело с фактами исламского превосходства, потому что его джихадистские легионы решительно намерены общаться с нами. Но мы сможем победить их только тогда, когда мы решим видеть их тем, что они есть.

+ + +

Английский оригинал.
The following is adapted from a speech delivered on February 24, 2016 by Andrew McCarthy, at Hillsdale College's Allan P. Kirby, Jr. Center for Constitutional Studies and Citizenship in Washington, D.C., as part of the AWC Family Foundation Lecture Series.

+ + +

In 1993 I was a seasoned federal prosecutor, but I only knew as much about Islam as the average American with a reasonably good education—which is to say, not much. Consequently, when I was assigned to lead the prosecution of a terrorist cell that had bombed the World Trade Center and was plotting an even more devastating strike—simultaneous attacks on the Lincoln and Holland Tunnels, the United Nations complex on the East River, and the FBI's lower Manhattan headquarters—I had no trouble believing what our government was saying: that we should read nothing into the fact that all the men in this terrorist cell were Muslims; that their actions were not representative of any religion or belief system; and that to the extent they were explaining their atrocities by citing Islamic scripture, they were twisting and perverting one of the world's great religions, a religion that encourages peace.
Unlike commentators and government press secretaries, I had to examine these claims. Prosecutors don't get to base their cases on assertions. They have to prove things to commonsense Americans who must be satisfied about not only what happened but why it happened before they will convict people of serious crimes. And in examining the claims, I found them false.
One of the first things I learned concerned the leader of the terror cell, Omar Abdel Rahman, infamously known as the Blind Sheikh. Our government was portraying him as a wanton killer who was lying about Islam by preaching that it summoned Muslims to jihad or holy war. Far from a lunatic, however, he turned out to be a globally renowned scholar— a doctor of Islamic jurisprudence who graduated from al-Azhar University in Cairo, the seat of Sunni Islamic learning for over a millennium. His area of academic expertise was sharia—Islamic law.
I immediately began to wonder why American officials from President Bill Clinton and Attorney General Janet Reno on down, officials who had no background in Muslim doctrine and culture, believed they knew more about Islam than the Blind Sheikh. Then something else dawned on me: the Blind Sheikh was not only blind; he was beset by several other medical handicaps. That seemed relevant. After all, terrorism is hard work. Here was a man incapable of doing anything that would be useful to a terrorist organization—he couldn't build a bomb, hijack a plane, or carry out an assassination. Yet he was the unquestioned leader of the terror cell. Was this because there was more to his interpretation of Islamic doctrine than our government was conceding?
Defendants do not have to testify at criminal trials, but they have a right to testify if they choose to—so I had to prepare for the possibility. Raised an Irish Catholic in the Bronx, I was not foolish enough to believe I could win an argument over Muslim theology with a doctor of Islamic jurisprudence. But I did think that if what we were saying as a government was true—that he was perverting Islam—then there must be two or three places where I could nail him by saying, "You told your followers X, but the doctrine clearly says Y." So my colleagues and I pored over the Blind Sheikh's many writings. And what we found was alarming: whenever he quoted the Koran or other sources of Islamic scripture, he quoted them accurately.
Now, you might be able to argue that he took scripture out of context or gave an incomplete account of it. In my subsequent years of studying Islam, I've learned that this is not a particularly persuasive argument. But even if one concedes for the purposes of discussion that it's a colorable claim, the inconvenient fact remains: Abdel Rahman was not lying about Islam.
When he said the scriptures command that Muslims strike terror into the hearts of Islam's enemies, the scriptures backed him up.
When he said Allah enjoined all Muslims to wage jihad until Islamic law was established throughout the world, the scriptures backed him up.
When he said Islam directed Muslims not to take Jews and Christians as their friends, the scriptures backed him up.
You could counter that there are other ways of construing the scriptures. You could contend that these exhortations to violence and hatred should be "contextualized"—i.e., that they were only meant for their time and place in the seventh century. Again, I would caution that there are compelling arguments against this manner of interpreting Islamic scripture. The point, however, is that what you'd be arguing is an interpretation.
The fact that there are multiple ways of construing Islam hardly makes the Blind Sheikh's literal construction wrong. The blunt fact of the matter is that, in this contest of competing interpretations, it is the jihadists who seem to be making sense because they have the words of scripture on their side—it is the others who seem to be dancing on the head of a pin. For our present purposes, however, the fact is that the Blind Sheikh's summons to jihad was rooted in a coherent interpretation of Islamic doctrine. He was not perverting Islam— he was, if anything, shining a light on the need to reform it.
Another point, obvious but inconvenient, is that Islam is not a religion of peace. There are ways of interpreting Islam that could make it something other than a call to war. But even these benign constructions do not make it a call to peace. Verses such as "Fight those who believe not in Allah," and "Fight and slay the pagans wherever ye find them, and seize them, beleaguer them, and lie in wait for them in every stratagem of war," are not peaceful injunctions, no matter how one contextualizes.
Another disturbing aspect of the trial against the Blind Sheikh and his fellow jihadists was the character witnesses who testified for the defense. Most of these people were moderate, peaceful Muslim Americans who would no more commit terrorist acts than the rest of us. But when questions about Islamic doctrine would come up—"What does jihad mean?" "What is sharia?" "How might sharia apply to a certain situation?"— these moderate, peaceful Muslims explained that they were not competent to say. In other words, for the answers, you'd have to turn to Islamic scholars like the Blind Sheikh.
Now, understand: there was no doubt what the Blind Sheikh was on trial for. And there was no doubt that he was a terrorist—after all, he bragged about it. But that did not disqualify him, in the minds of these moderate, peaceful Muslims, from rendering authoritative opinions on the meaning of the core tenets of their religion. No one was saying that they would follow the Blind Sheikh into terrorism—but no one was discrediting his status either.
Although this came as a revelation to me, it should not have. After all, it is not as if Western civilization had no experience dealing with Islamic supremacism—what today we call "Islamist" ideology, the belief that sharia must govern society. Winston Churchill, for one, had encountered it as a young man serving in the British army, both in the border region between modern-day Afghanistan and Pakistan and in the Sudan—places that are still cauldrons of Islamist terror. Ever the perceptive observer, Churchill wrote:
“How dreadful are the curses which Mohammedanism lays on its votaries! Besides the fanatical frenzy, which is as dangerous in a man as hydrophobia in a dog, there is this fearful fatalistic apathy.... Improvident habits, slovenly systems of agriculture, sluggish methods of commerce, and insecurity of property exist wherever the followers of the Prophet rule or live. A degraded sensualism deprives this life of its grace and refinement; the next of its dignity and sanctity. The fact that in Mohammedan law every woman must belong to some man as his absolute property—either as a child, a wife, or a concubine—must delay the final extinction of slavery until the faith of Islam has ceased to be a great power among men.”
Habitually, I distinguish between Islam and Muslims. It is objectively important to do so, but I also have a personal reason: when I began working on national security cases, the Muslims I first encountered were not terrorists. To the contrary, they were pro-American patriots who helped us infiltrate terror cells, disrupt mass-murder plots, and gather the evidence needed to convict jihadists. We have an obligation to our national security to understand our enemies; but we also have an obligation to our principles not to convict by association—not to confound our Islamist enemies with our Muslim allies and fellow citizens. Churchill appreciated this distinction. "Individual Moslems," he stressed, "may show splendid qualities. Thousands become the brave and loyal soldiers of the Queen." The problem was not the people, he concluded. It was the doctrine.
What about Islamic law? On this topic, it is useful to turn to Robert Jackson, a giant figure in American law and politics—FDR's attorney general, justice of the Supreme Court, and chief prosecutor of the war crimes trials at Nuremberg. In 1955, Justice Jackson penned the foreword to a book called Law in the Middle East. Unlike today's government officials, Justice Jackson thought sharia was a subject worthy of close study. And here is what he concluded:
“In any broad sense, Islamic law offers the American lawyer a study in dramatic contrasts. Even casual acquaintance and superficial knowledge—all that most of us at bench or bar will be able to acquire—reveal that its striking features relative to our law are not likenesses but inconsistencies, not similarities but contrarieties. In its source, its scope and its sanctions, the law of the Middle East is the antithesis of Western law."
Contrast this with the constitution that the U.S. government helped write for post-Taliban Afghanistan, which showed no awareness of the opposition of Islamic and Western law. That constitution contains soaring tropes about human rights, yet it makes Islam the state religion and sharia a principal source of law—and under it, Muslim converts to Christianity have been subjected to capital trials for apostasy.
Sharia rejects freedom of speech as much as freedom of religion. It rejects the idea of equal rights between men and women as much as between Muslim and non-Muslim. It brooks no separation between spiritual life and civil society. It is a comprehensive framework for human life, dictating matters of government, economy, and combat, along with personal behavior such as contact between the sexes and personal hygiene. Sharia aims to rule both believers and non-believers, and it affirmatively sanctions jihad in order to do so.
Even if this is not the only construction of Islam, it is absurd to claim—as President Obama did during his recent visit to a mosque in Baltimore—that it is not a mainstream interpretation.
In fact, it is the mainstream interpretation in many parts of the world. Last year, Americans were horrified by the beheadings of three Western journalists by ISIS. American and European politicians could not get to microphones fast enough to insist that these decapitations had nothing to do with Islam. Yet within the same time frame, the government of Saudi Arabia beheaded eight people for various violations of sharia—the law that governs Saudi Arabia.
Three weeks before Christmas, a jihadist couple—an American citizen, the son of Pakistani immigrants, and his Pakistani wife who had been welcomed into our country on a fiancee visa—carried out a jihadist attack in San Bernardino, California, killing 14 people. Our government, as with the case in Fort Hood—where a jihadist who had infiltrated the Army killed 13 innocents, mostly fellow soldiers—resisted calling the atrocity a "terrorist attack." Why? Our investigators are good at what they do, and our top officials may be ideological, but they are not stupid. Why is it that they can't say two plus two equals four when Islam is involved?
The reason is simple: stubbornly unwilling to deal with the reality of Islam, our leaders have constructed an Islam of their very own. This triumph of willful blindness and political correctness over common sense was best illustrated by former British Home Secretary Jacqui Smith when she described terrorism as "anti-Islamic activity." In other words, the savagery is not merely unrelated to Islam; it becomes, by dint of its being inconsistent with a "religion of peace," contrary to Islam. This explains our government's handwringing over "radicalization": we are supposed to wonder why young Muslims spontaneously become violent radicals—as if there is no belief system involved. This is political correctness on steroids, and it has dangerous policy implications. Consider the inability of government officials to call a mass-murder attack by Muslims a terrorist attack unless and until the police uncover evidence proving that the mass murderers have some tie to a designated terrorist group, such as ISIS or al Qaeda. It is rare for such evidence to be uncovered early in an investigation—and as a matter of fact, such evidence often does not exist. Terrorist recruits already share the same ideology as these groups: the goal of imposing sharia. All they need in order to execute terrorist attacks is paramilitary training, which is readily available in more places than just Syria.
The dangerous flipside to our government's insistence on making up its own version of Islam is that anyone who is publicly associated with Islam must be deemed peaceful. This is how we fall into the trap of allowing the Muslim Brotherhood, the world's most influential Islamic supremacist organization, to infiltrate policy-making organs of the U.S. government, not to mention our schools, our prisons, and other institutions. The federal government, particularly under the Obama administration, acknowledges the Brotherhood as an Islamic organization—notwithstanding the ham-handed attempt by the intelligence community a few years back to rebrand it as "largely secular"—thereby giving it a clean bill of health. This despite the fact that Hamas is the Brotherhood's Palestinian branch, that the Brotherhood has a long history of terrorist violence, and that major Brotherhood figures have gone on to play leading roles in terrorist organizations such as al Qaeda.
To quote Churchill again: "Facts are better than dreams." In the real world, we must deal with the facts of Islamic supremacism, because its jihadist legions have every intention of dealing with us. But we can only defeat them if we resolve to see them for what they are.

легендарный тандем

https://youtu.be/iPTqmxGnqps

2000-й

https://youtu.be/cN9ha0vhldM

1945. Чем заняться летом в Дрездене

Originally posted by nngan at 1945. Чем заняться летом в Дрездене

Можно поучаствовать в общественных работах — без спешки и организованно. Женщинам предложат заняться фитнесом... А всем вместе — поблагодарить союзничков за безупречную работу, бережно сохраненные фасады домов..( 80 photos >>> )

сословная сущность административного устройства РФ-ии

Сам процесс этот в середине своего становления и никак не зависит от воли рф-цев,
стихийно идет сам и конечным итогом вроде как должно быть сословно-национально-элитарное общество - но только если не будет потрясений от этих либеральных недопрезидентов и недоэлиты , итак Симон Кордонский - человек-легенда.

Он был и настоящим бомжом, и чиновником высокого разряда, известный и признанный социолог, соавтор теории административного рынка — лучшего описания социальной реальности позднего СССР, - профессор Высшей школы экономики.
Автор: "Много у меня жизней было, самых разных. Работал я и в администрации президента с 2000 по 2005 год, сначала начальником экспертного управления, потом старшим референтом президента. Говорить об этом наблюдении власти пока не хочу, но было очень тяжело. Хотя без этого опыта я вряд ли смог бы написать
«Сословную структуру постсовецкой РФ-ии».
Симона Кордонского несколько раз исключали из Томского университета, он скитался по Сибири без прописки и работы, писал на заказ диссертации и ремонтировал квартиры. Рассказывают, что сам Егор Лигачев (в 80 годы член Политбюро ЦК КПСС,
отвечавший за идеологию) приказывал: «этого еврея на работу не брать».
Кордонский прибился к сильнейшей в СССР школе полевой социологии Татьяны Заславской, изучал и алкоголизм на селе, и партийную структуру на местах, читал лекции о том, «как устроена жизнь», даже кагэбэшникам.
Благодаря социологическим семинарам к перестройке он уже был хорошо знаком с кругом будущих реформаторов Чубайсом, Гайдаром, Авеном и другими.
Кордонский принимал участие в спешном написании первых либеральных законов, но в правительство Гайдара идти отказался. Зато потом на пять лет попал в администрацию президента Путина, откуда, впрочем, умудрился уйти по собственной воле. С ворохом наблюдений и вопросов:
"В 2002 году появился закон «О системе государственной службы РФ», — рассказывает он. — Потом закон «О государственной гражданской службе». По закону — и вопреки Конституции — создавались категории людей с выделенным статусом. У меня чтото копошилось в башке: я не понимал, зачем это. Я задавал вопросы серьезным
людям, собирал семинары, ученых — толку никакого. Пересказ западных теорий. А потом у меня в голове сошлось: вот эти законы о системе госслужбы — это создание новой социальной структуры."
Про Кремль: "Сословия — это группы, создаваемые государством для решения своих задач. Вот есть внешняя угроза — значит, должны быть люди, которые ее нейтрализуют, военные. Есть внутренняя угроза — значит, внутренние войска и милиция. Есть космическая угроза — должны быть космические войска. Сословия — это не профессии, там могут быть люди разных профессий. Сословия есть в любой социальной системе,
сословия создаются государством, в сословной системе механизм согласования интересов — собор. Съезды КПСС — это были соборы: представители всех сословий собирались раз в четыре-пять лет и согласовывали свои интересы. А в чем разница?
— Разница — в чем интерес. Если есть рынок, возникают классы. Отношения между классами нужно регулировать. Появляются законы, регулирующие эти отношения.
Появляется судебная система. А в сословной системе это все — лишнее. Там нет рынка, а есть система распределения. Наверху находится верховный арбитр. Ведь все люди, которым распределяют ресурсы, считают себя обиженными. В нашей стране есть два типа жалоб: много взяли и мало дали. И все жалобы обращены наверх, к верховному арбитру. Пишут ему и ждут, что он там решит. А арбитр должен навести
справедливость, наказать тех, кто берет не по чину, и выдать ресурсы тем, с кого много взяли или кому мало дали. Сейчас ресурсами являются власть, финансы, сырье и информация. Государство концентрирует эти ресурсы у себя и распределяет по социальным группам, которые само же и создало.
— Зачем нужны эти группы?
— Упорядоченность. Для власти очень важно, с кем имеешь дело. Приходит к тебе человек с двумя судимостями, который занимает должность в исполнительной власти субъекта Федерации. А кто он? Как себя с ним власть должна вести? Введение законов о госслужбе совпало с изгнанием судимых из системы власти. Изгнали всех, кто имел
судимость. Разделили: есть сословие маргиналов, ограниченных в правах, — вот судимому там и место. А во власти другое сословие, там не должно быть судимых. Не должно быть совмещения этих статусов.
Учителя, врачи, военные — это были совецкие сословия, лишенные потока
совецких ресурсов. И они попали в самый низ иерархии распределения. Начали формироваться классы богатых и бедных. Сословные различия между бедными исчезали. Начались движения протеста — забастовки, голодовки.
Нужно было наводить порядок. А порядок в чем заключается? В том, чтобы накормить, обеспечить обделенных положенными им ресурсами. Для этого нужно было рынок ужать — ресурсы изъять с рынка, чтобы их можно было потом распределять в пользу сирых и убогих. Мы последнее десятилетие жили в этом процессе.
Ужатие рынка началось с «дела Ходорковского»: перевод всех ресурсных потоков в бюджет и распределение их в пользу как сохранившихся совецких групп — бюджетников и пенсионеров, — так и новых групп. А чтобы распределять, надо знать кому: учителям полагается столько, врачам — столько, фээсбэшникам — столько.
Сословная социальная структура в нашем государстве нужна именно для того, чтобы обеспечить справедливое распределение. Этого не было, - нужно было вновь создать. И появился закон «О государственной службе». И последующие сословные законы. И все эти сословия теперь друг на друга наезжают. Вот прокуратура со Следственным комитетом чего бодаются?
Делят ресурс. Игровой бизнес, например, недавно делили. Вроде поделили. Идут межсословные войны. Прокурорские с судейскими, против ментов все выстроились: крышевали менты бизнес — а давайте их сдвинем. И вот он, закон «О полиции». У всех есть свои интересы на ресурсном поле, всем нужен увеличивающийся поток ... ЭТИХ ресурсов.
И всякое уменьшение количества ресурсов порождает дефицит, конфликты и стремление к переделу. Здесь и появляются борьба с коррупцией и ее жертвы, кому не повезло, кого назначили козлами отпущения при изменении порядка в распределении ресурсов.
Но сословная система еще не полностью сложилась: форма есть, а сословного самосознания пока нет и не появилось.
Ведь должны быть и сословные собрания, и сословная этика, и сословный суд. Система не доведена до конца классы не до конца разрушились и сословия не достроились. Про деньги - у нас денег нет, но есть финансовые ресурсы. Везде написано, что бюджетные деньги — вне рамок
государственных инвестиционных программ — нельзя инвестировать, они в конце года списываются. Это не деньги.
На них нельзя наваривать. Чтобы можно было на них наварить, нужно финансовые ресурсы увести в офшор: при пересечении границы они становятся деньгами. И тогда их можно инвестировать. Поэтому финансовые ресурсы уводятся в офшоры, там конвертируются в деньги, которые — уже отмытые — инвестируются внутри страны.
Предпринимателей у нас тоже нет, а есть коммерсанты, которые рискуют на административном рынке в отношениях с бюджетом. Это совсем иные риски, чем на рынке. У предпринимателей риск — что ты разоришься, если товар не купят. А здесь риск — что тебя посадят и все отберут, если ты не поделишься. Предприниматели не иерархизированы, они могут быть только богатыми и бедными. А у коммерсантов есть иерархия: есть купцы первой гильдии — члены РСПП, есть вторая гильдия — «Деловая Россия», и есть купцы третьей гильдии — члены «Опоры».
Это чисто сословное деление, унаследованное от имперских традиций. Купцы, в отличие от предпринимателей, работают с бюджетом. Они конкурируют за госконтракт.
Вся коммерция у нас при бюджете. Почему такая фигня идет с 94м законом — о госзакупках? Потому что все от него зависит. Весь крупный бизнес в той или иной степени обслуживает государство через бюджет. Есть еще мелкий бизнес, бизнес выживания. Но найдите в любом сельском муниципальном районе предпринимателей, не зависящих от районного бюджета. Не найдете. Всех вывели под корень. Это и есть административный рынок: происходит конверсия статуса в деньги. Власть обменивается на деньги. Вы статус конвертируете в финансовый ресурс,
финансовый ресурс — в деньги, а деньги — опять в статус: покупаете место во власти. А через статус получаете доступ к ресурсу. Коррупция у нас очень интересная процедура, но которая у нас она коррупцией не является. Дело в том, что сословия у нас по закону не иерархизированы. Непонятно, кто главнее: правоохранители или гражданские госслужащие, например. А форма иерархизации — это выплата сословной ренты. В результате выстраивается
иерархия: какие сословия каким платят и как берут. Еще недавно прокурорские имели очень высокий статус, все им платили. А сейчас их опустили. Почему гаишнику платят? Не потому, что водитель нарушил, выплачивая кэш гаишнику, вы демонстрируете подчиненное положение сословия автовладельцев сословию людей с полосатой палочкой.
Сейчас в отношениях между водителями и членами властных сословий бунт, и это тоже феномен сословных отношений: так называемые «синие ведерки» бунтуют против тех, кому они вынуждены платить, и против тех, кто обладает особыми сословными правами на передвижение — номерами и мигалками.
— Так почему всетаки эта коррупция не является коррупцией?
— Коррупцией называются отношения в классовом обществе. А у нас другие отношения, межсословные. Сословная рента — это клей, связывающий разные сословия в целостность: у них же другой связки нет, кроме взаимного обмена
рентой. Это не всегда делается неформально. К примеру, есть процедура лицензирования. Вот пишет программист программу. Написал — чтобы ее продать, он должен ее залицензировать в фирме, ассоциированной с ФСБ.
Стоимость лицензирования иногда выше стоимости самой программы. Это тоже форма сбора сословной ренты. Процедуры лицензирования, аккредитации, разрешения, согласования … за все же нужно платить.
Сейчас в том, что называется коррупцией, происходят очень интересные процессы. Посмотрите, на обычном рынке регулятором является ставка банковского процента, цена денег. А у нас ресурсную систему регулирует норма отката.
Ведь если за деньги надо платить, то надо платить и за ресурсы, то есть откатывать их часть в пользу того, кто ресурсы распределяет. Норма отката — аналог банковского процента в ресурсной экономике. Не будет отката — система не будет крутиться. А норма отката регулируется репрессиями против тех, кто берет не по чину. Все это прекрасно осознают. Но проблема в том, что, в отличие от ставки банковского процента, сейчас у этих репрессий нет «единого эмиссионного центра». Поэтому норма отката растет, а экономика стагнирует. Правило сословной системы
— бери по чину. А сейчас очень многие не по чину берут.
— Так ли нужно бороться с такой коррупцией?
— Это очень опасно! Это же не коррупция, это форма связи социальной системы. Чрезвычайно опасно! Помните узбекское дело 86и87 годов? Начали, как сейчас, бороться с коррупцией — с тех пор там война идет: Гдляны всякие сломали социальную структуру, начался бардак, который длится до сих пор.​ Про поместья - закрываете дверь и оказываетесь в замкнутом пространстве — оно ваше, личное. Поместье — это не место, это социальное пространство, замкнутое, огороженное. Все эти дачи — это строительство поместий. Вы заметьте, как они строятся. Первым делом забор. Потом дом как самообеспечивающаяся система: генератор автономный, канализация автономная, вода из своей скважины. У нас страна — система вложенных поместий. Что такое глава администрации региона? Это помещик, посаженный верховной властью, как при царе. Функция его — обеспечить, чтобы подданные правильно голосовали. Провласть -- она есть пока есть поток распределяемых ресурсов. Поток уменьшается — начинается дефицит. Он сплачивает систему до определенного предела, но когда предел пройден, система власти ломается. Так развалился Советский Союз. Если бы отпустили цены на два года раньше, СССР, вероятно, выжил бы — ресурсов было достаточно, но система ценообразования была неравновесная: мясо на рынке стоило восемь рублей, а в магазине — два рубля. Если бы сделали восемь рублей, не было бы дефицита мяса. Как только ресурс выводится на рынок, устанавливается рыночная цена и равновесие. В СССР держались до последнего, поэтому цены пришлось отпускать Гайдару. Хотя все документы были в ЦК подготовлены еще в 89м году.
Ведь у нас сейчас дефицит Власти.
Власть растворилась. Найдите человека, который решит любую проблему. Нету его. Обдерут как липку, а проблему нерешат. Еще и подставят. Есть рынок имитации власти.
— А кого слушаются?
— А никого. Исходят из собственных интересов. Понимаете, есть «в реальности» и есть «на самом деле». В реальности во власти все места заняты, а на самом деле власти нет. Все ищут, кому дать. Непонятно, к кому обратиться, чтобы решить проблему. Все спрашивают: у кого сейчас власть? А ее нет. Дефицит.
— А можно «отпустить цены на власть»?
— Это значит свободные выборы. А в выборах некому участвовать, потому что народа нет.
— Обычно этим занимаются политические партии.
— У нас нет политических партий. Есть сословные имитации. В РФ свободный рынок власти — это развал государства. Куда Чечня денется, как думаете? Или дальневосточные регионы?
— А в Советском Союзе был дефицит власти?
— Пока была КПСС, дефицита власти, похоже, не было: каждый мог получить свой кусочек власти в результате торга.
— Почему же сейчас не так?
— КПСС нет. Из «Единой России» исключили — и что? А при КПСС исключение из партии — это социальная смерть. В СССР понятно было, как делать карьеру: вступил в комсомол, потом в армию, пришел из армии уже членом партии, поступил в вуз, попал в партком вуза, оттуда в райком, оттуда на хозяйственную работу. А оттуда как повезет: либо в партийную иерархию, либо в контрольную — в прокуратуру, комитет народного контроля. И по этой
лесенке можно было забраться на самый верх. А сейчас нет таких лифтов. Люди заперты в низах. Есть корпоративные структуры типа «Роснефти» или питерских, но в них нет динамики. Вы заметили, сколько лет люди сидят у власти? Нет межсословного лифта. А как депутаты сейчас маются! Кому повезло — пошел в Совет Федерации. Ктото спустился на региональный уровень. А остальным куда? Межсословной мобильности нет. Люди заперты в своих клетках.
— И когда дефицит власти исчезнет?
— Может быть, он исчезнет с президентскими выборами. Но если Путин не пойдет на репрессии, он не восполнит дефицит власти. Ему нужно будет продемонстрировать власть. А это можно только репрессиями по отношению к своему кругу. Иначе ему не поверят. У Путина проблема: та команда, которую он сформировал, распалась, у людей свои бизнесы. А все остальные смотрят к себе в карман, и Путин для них — просто ресурс. И ему, как мне кажется, сейчас просто не на кого опереться. Помните, несколько лет назад на какое-то совещание к Путину по металлургии
не приехал владелец металлургического комбината. Путин говорит: «Ах, он заболел? Пошлите к нему докторов». И поехали к нему доктора с погонами. Это была власть, была регулируемая репрессиями норма отката.
— А откуда вообще берется власть?
— Она появляется сама по себе. Такая вот метафизическая субстанция. Вроде материальная, а вроде и не материальная. Передается из рук в руки. А нету — так и передавать нечего. Вот передал Путин Медведеву власть формально, а ее нету: на сам деле ничего не передал, пустышку. И откуда взять — непонятно. Власть — это
консолидация противоречивых стремлений, а сейчас нету поля консолидации. Все замкнулись в поместьях и охраняют их, чтобы, не дай бог, не потерять.
Митинги обычный русский бунт, только в необычной среде. Помните, у нас бюджетники и пенсионеры протестовали против монетизации льгот? Люди были обижены тем, что у них отбирают статусный ресурс, конвертируя его в рубли. У сегодняшних протестующих инстинктивная реакция: люди обижены, что их не уважают. Они думали, у них
есть избирательный ресурс, а им, как им кажется, показали фигу. И власть теперь думает, как компенсировать это нарушение социальной справедливости.
Но не знает как. Но почему именно сейчас?
Так дефицит же власти. Ну какой «тандем»? Не может быть двух верховных распорядителей ресурсов в одном ресурсном государстве. При дефиците Власти теряется управляемость. И чтобы восстановить управляемость, власть
вынуждена сейчас отпустить вожжи. Ресурс информации был монополизирован, сейчас идет его демонополизация.
А зачем подделывали голоса? Паника была. Десять лет создавалась «Единая Россия» как политический механизм. Каким бы плохим он ни был, он обеспечивал законодательный процесс, законы принимались дурацкие, но все было организовано. И вот в результате конкуренции во власти и сопутствующего конкуренции дефицита политический механизм сломался. У «Единой России» нет конституционного большинства, а во многих региональных заксобраниях нет и простого большинства. А сейчас надо будет принимать кучу законов. И очень им хотелось избежать этой ситуации.
Но нет групп, чьи интересы можно было бы представлять. Вот этих, которые на площадь вышли? У них нет ничего общего, кроме обиды. Политическая партия — это институт буржуазного общества !
Которого пока в принципе нет !!!
Это еще не сословный собор, но это и не парламент.
Но не думаю, что эта турбулентность критическая.
В регионах абсолютное спокойствие. Сейчас власть вынуждена будет договариваться, потому что нужно обеспечить явку на парламентские выборы.
Интеллигенция и национальная элита том мире россиянском, который сейчас возник, есть логика, но нет места интеллигенции, заметили, как бесятся все наши интеллигенты? Они лишние в этой системе. Массовый настрой уехать — это симптом того, что ненужны ни журналисты, ни писатели, ни деятели кино. Все можно импортировать.
Интеллигенция — это представители всех сословий, которые используют свои профессиональные знания для рефлексии положения и фиксации несправедливости. И эту свою рефлексию интеллигенция адресует власти, обращая ее внимание на тех, кто обделен при распределении ресурсов. Эта триада «народ — власть —
интеллигенция» — диагностический признак сословного общества: власть заботится о народе, народ благодарен, а интеллигенция болеет за народ и обращает внимание власти на его беды.
Сейчас, как мне кажется, триада разрушается. Прежде всего потому, что интеллигенция не хочет и не может признать сословную структуру и выработать соответствующие сословные идеологии. В результате разрушается представление о социальном времени, интегрирующее сословия в целостность социальной структуры. У нас как у государства сейчас нет предвидимого будущего, одно воспроизведение настоящего. Новые сословия разобрали ресурсы и предполагают, что так будет продолжаться вечно. А вечность не предполагает рефлексии.
Интеллигенция существует только в триаде с властью и народом. Если нет власти, то нет ни интеллигенции, ни народа. Народ — это интеллигентский конструкт. Интеллигенция существует, потому что она болеет за народ, потому что власть его обижает. А в отсутствие власти исчезает место интеллигенции и народ распадается на отдельных реальных людей со своими проблемами.
Правда, у нас власть очень интеллигентная: властные люди воспринимают страну как объект для преобразований, а не как реально существующий организм. Сплошное торжество абстрактной схемы над жизнью.
Роль личности в истории? Нет такой роли. Не одни, так другие. Возникает ситуация — появляется человек. Среда выделяет его, выталкивает. От конкретных людей мало что зависит. Особенно в нашей системе. Может появиться разве что очередной Пугачев.
Сейчас нет основания для пугачевщины. Все же при местах, все при потоках
Кроме интеллигенции. В стране же, в общем, все нормально — идет естественный процесс: что бы власть ни делала, внизу формируются реальные собственники и соответствующий им рынок. Есть решаемая проблема легализации этого рынка. И тогда, вполне возможно, мы сможем без больших потрясений перейти к более-менее нормальной экономике. Рынок же не создается, он формируется. И сейчас под этим зонтиком — нефтяным, газовым — формируется реальная экономика, в разных регионах разная. Так и должно быть, это естественный процесс.
Вот люди на Болотной говорят: давайте сделаем «как там».
Но если начнутся большие потрясения, вполне возможно, что этот естественный процесс в очередной раз остановится. А на самом деле «как там» может получиться, только если ничего не делать. Как Примаков. Вроде бы он ничего не делал, а последствия дефолта очень быстро удалось снять. Как? А хрен его знает. Сама система выстроилась.
И как все будет развиваться, если ничего не делать?
Будем существовать. Ну, не выполняются поручения президента, премьера, ну, никто их не слушает, они чего-то
пишут наверху, а внизу все само по себе происходит — и дай бог, чтобы так оно и было. Только само по себе. Если не мешать, само все устаканится.
— А ваши студенты ходят на митинги?
— Ни одного не знаю, который бы ходил.
— А они интеллигенция?
— Пытаются ей быть. У меня заключительная лекция по интеллигенции на третьем курсе. Обычный вопрос: а вы себя интеллигентом считаете? Я говорю: да, конечно.
04.04.2016
Симон Кордонский о сословной сущности ...

http://expert.ru/russian_reporter/2012/08/kak-ustroena-rossiya/

окончание -- продолжение

http://rus-vopros.livejournal.com/6241067.html

В этот день 1997. † Владимир Алексеевич Солоухин

Originally posted by nngan at В этот день 1997. † Владимир Алексеевич Солоухин

Владимир Алексеевич Солоухин родился в 1924 году. Этот замечательный русский писатель — автор книг "Письма из Русского музея" (1966), "Черные доски" (1969) и др. «Творчество Солоухина было вполне легально и в то же время проповедовало "нелегальные" ценности и чувства. Книги его выходили в Советском Союзе достаточно большими тиражами, ими зачитывались, они пробудили к жизни целое движение защитников памятников старины и русских традиций. В них чувствовалась вечная Россия, которая была под покровом "советчины", но она продолжала жить. И кто-то должен был о ней напоминать, собирать ее камни для будущего. Солоухин принадлежал к таким людям, и этим он войдет не только в литературу» (Е. Романов)..( >>> )