![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Прокурор Нью-Йорка об исламе
Apr. 4th, 2016 12:05 amочень честные и справедливые признания :
Апрель 2016 г.
Заимствовано из речи, произнесенной 24 февраля 2016 года Andrew McCarthy в Центре конституционных исследований и гражданства в Вашингтоне, округ Колумбия, имени Allan P. Kirby, Jr., колледжа Хилсдейл. Перевод редакции узла «Мысли о России». Английский оригинал приведен ниже перевода, в конце.
Редакция МоР заранее благодарит читателей, которые соблаговолят прислать поправки перевода.
+ + +
В 1993 году я был бывалым федеральным прокурором, но об исламе я знал столько, сколько о нём знает средний американец с достаточно хорошим образованием – т.е. не очень много. Следовательно, когда я был назначен вести обвинение террористической ячейки, которая бомбила Всемирный торговый центр и планировала ещё более крупные одновременные нападения на линкольнский и голландский туннели, комплекс ООН на Восточной реке, и штаб-квартиру ФБР в Манхэттене, мне было не трудно поверить заявлениям нашего правительство о том, что мы не должны делать никаких заключений из того, что все люди в этой террористической ячейки были мусульманами; что их действия были следствием какой-либо религии или системы убеждений; и что то, что они объясняли свои зверства, ссылаясь на исламское священное писание, было искажением одной из великих мировых религий, религии, которая поощряет миролюбие.
В отличие от комментаторов и государственных пресс-секретарей, я должен был рассмотреть эти заявления. Прокуроры не могут основывать свои обвинения на утверждениях. Они должны суметь доказать свою точку зрения здравомыслящим присяжным, которые должны понять не только то, что случилось, но и почему это произошло, прежде чем они осудят подсудимых в серьёзных преступлениях. И вот, по рассмотрении вышеуказанных заявлений, я установил, что они ошибочны.
Одна из первых вещей, на которые я обратил внимание, касалась предводителя террористической ячейки, Омара Абдель Рахмана, в просторечье известного как «Слепой Шейх». Наше правительство изображало его безответственным убийцей, который лгал об исламе, проповедуя, что он призывает мусульман к джихаду или священной войне. На самом же деле он оказался далеко не сумасшедшим, а всемирно-известным учёным с докторатом исламской юриспруденции, который он получил в Аль-Азхар в Каире, университете суннитской исламской науки с тысячелетней историей. Он специализировался в области шариата – исламского закона.
Я сразу же начал задаваться вопросом: почему американские чиновники, начиная с президента Билла Клинтона и генерального прокурора Джанет Рино, а также их подчинённые, которые не имели никакого понятия о мусульманской доктрине и культуре, считали, что они знали больше об исламе, чем Слепой Шейх? Потом мне ещё пришло в голову, что Слепой Шейх был не только слеп; он страдал от нескольких других недугов. Это показалось мне имеющим отношение к делу. В конце концов, терроризм – нелёгкое занятие. А перед нами был человек не в состоянии сделать что-нибудь, что было бы полезно для террористической организации, он не мог построить бомбу, угнать самолёт, или совершить убийство. Тем не менее, он был безусловным предводителем террористической ячейки. Не было ли это потому, что его интерпретация исламской доктрины была ближе к истине, чем наше правительство предполагало?
Ответчики не обязаны давать показания в уголовном судопроизводстве, но они имеют право давать показания, если захотят. Поэтому я должен был быть готов к такой возможности. Воспитанный ирландским католиком в Бронксе (западный пригород Нью-Йорка, пер.), я не был настолько глуп, чтобы поверить, что я мог бы победить в споре по мусульманской теологии с доктором исламской юриспруденции. Но я решил, что если наше правительство было право в том, что он извращает ислам, то должно было найтись два или три места в Коране, где я мог бы поймать его, говоря: «Вы сказали вашим последователям то-то и то-то, но учение ясно говорит другое». Так что мои коллеги и я долго корпели над многими посланиями Слепого Шейха. И то, что мы открыли, было совсем не тем, что мы ожидали: всякий раз, когда он цитировал Коран или другие источники исламского священного писания, он цитировал их безошибочно.
Естественно, можно было бы утверждать, что он брал цитаты вне контекста или приводил неполные выдержки. В моих последующих изучениях ислама, я определил, что это не является особенно убедительным аргументом. Но даже если признать, в целях дискуссии, что это было так, неудобный факт остаётся фактом: Абдель Рахман не лгал об исламе.
Когда он говорил, что Писание призывает мусульман вселить ужас в сердца врагов ислама, Писание соглашалось с ним.
Когда он говорил, что Аллах предписал всем мусульманам вести джихад, пока исламский закон не будет установлен во всём мире, Писание соглашалось с ним.
Когда он говорил, что ислам наставляет мусульман не иметь евреев и христиан своими друзьями, Писание соглашалось с ним.
Можно возразить, что существуют и другие способы толкования Писания. Также можно утверждать, что эти призывы к насилию и ненависти должны быть «контекстуализированы» – т.е., что они предназначены только для своего времени и места в седьмом веке. Здесь однако следует сказать, что существуют убедительные аргументы против этого способа интерпретации священных текстов ислама. Дело, однако, в том, что в этом случае спор идёт об интерпретации.
Тот факт, что существует несколько способов толкования ислама вряд ли делает буквальную интерпретацию Слепого Шейха неправильной. Неумолимый факт здесь в том, что, в этом конкурсе конкурирующих интерпретаций, именно джихадисты, похоже, правы, так как слова Писания на их стороне; а вот другие, похоже, верят своим фантазиям. Для наших целей, однако, важен тот факт, что призыв Слепого Шейха к джихаду коренится в последовательной интерпретации исламской доктрины. Он не извращал Ислам – он, если хотите, проливал сияющий свет на необходимость его реформирования.
Ещё один момент, очевидный, но неудобный, что ислам не является миролюбивой религией. Есть способы интерпретации ислама, которые могли бы сделать из него что-то иное, чем призыв к войне. Но даже эти великодушные построения не делают его призывом к миру. Стихи, такие как «Сражайтесь с теми, кто не верует в Аллаха» и «убивайте многобожников, где бы вы их ни нашли, и покорите их, осаждайте их и подстерегайте их при помощи военных хитростей», не мирные предписания, независимо от того, как их рассматривать.
Ещё один тревожный аспект процесса против Слепого Шейха и его соратников джихадистов был моральный облик свидетелей, которые давали показания в его защиту. Большинство из этих людей были умеренными, мирными американцами-мусульманами, которые были не более сторонниками террористических актов, чем любой из нас. Но когда всплывали вопросы об исламской доктрине, как-то: «Что джихад означает?», «Что такое шариат?» «Как может шариат быть использован в той или иной ситуации?» – эти умеренные, мирные мусульмане говорили, что они не компетентны дать ответ. Другими словами, за ответами мы должны были обратиться к исламским учёным, таким как Слепой Шейх.
Итак отметим, что нет никаких сомнений в том, за что судят Слепого Шейха. И нет никаких сомнений в том, что он был террористом, он сам хвастался об этом. Но это не дисквалифицировало его, в сознании этих умеренных, мирных мусульман, от высказывания авторитетного мнения о значении основных принципов своей религии. Никто не говорил, что они будут следовать за Слепым Шейхом в терроризм, но никто и не оспаривал его авторитет.
Хотя это стало для меня откровением, оно не должно было бы им стать. В конце концов, дело обстоит не так, как если бы западная цивилизация не имела опыта общения с исламским супрематизмом – то, что мы сегодня называем «исламистской» идеологией, вера в то, что шариат должен управлять обществом. Уинстон Черчилль, например, столкнулся с этим, когда в молодости служил в британской армии, как в пограничном районе между современным Афганистаном и Пакистаном, а также в Судане – местах, которые до сих пор очаги исламистского террора. Будучи, как всегда, проницательным наблюдателем, Черчилль писал:
«Каким ужасом являются ругательства, которые магометанство мечет на своих приверженцев! Вдобавок к фанатичному исступлению, которое является столь же опасным в человеке как водобоязнь в собаке, существует эта страшная фаталистическая апатия .... нерасчётливые привычки, неряшливые системы земледелия, вялые методы торговли и небезопасность имущества существуют везде, где последователи Пророка правят или живут. Деградированный сенсуализм лишает эту жизнь своей благодати и утонченности; а следующую – его достоинства и святости. Тот факт, что в законе Мохаммеда каждая женщина должна принадлежать некому мужчине, как его абсолютная собственность, либо как ребёнок, жена или наложница – должен отложить окончательное исчезновение рабства до того времени, когда вера в ислам перестанет быть мощной силой среди людей».
По привычке, я делаю разницу между исламом и мусульманами. Делать это объективно важно, но у меня также есть личная причина: когда я начал работать по делам национальной безопасности, мусульмане, с которыми я впервые столкнулся, не были террористами. Наоборот, они были проамериканские патриоты, которые помогли нам проникнуть в террористические ячейки, сорвать планы массовых убийств, и собрать доказательства, необходимые для осуждения джихадистов. У нас есть обязательства по отношению к нашей национальной безопасности, чтобы понять наших врагов; но мы также обязаны нашим принципам не осуждать по ассоциации – не путать наших исламистских врагов с нашими мусульманскими союзниками и согражданами. Черчилль ценил это различие. «Отдельные мусульмане», подчёркивал он, «могут проявить великолепные качества. Тысячи стали храбрыми и верными солдатами королевы». Проблема была не в народе, он пришёл к выводу. Проблема была в учении.
Как насчёт исламского закона? По этой теме, полезно обратиться к Роберту Джексону, гигантской фигуре в американском праве и политике – генпрокурор ФДР (Франклин Делано Рузвельт, пер.), судья Верховного суда, и главный прокурор по военным преступлениям в Нюрнберге. В 1955 году судья Джексон написал предисловие к книге под названием «Закон на Ближнем Востоке». В отличие от сегодняшних правительственных чиновников, судья Джексон думал, что шариат был предметом достойным пристального изучения. И вот к какому выводу он пришёл:
«В широком смысле, исламский закон предлагает американскому адвокату исследование в драматических контрастах. Даже поверхностное знакомство и поверхностное знание, всё, что большинство из нас в качестве судей или адвокатов смогут приобрести, показывают, что его примечательные особенности по отношению к нашему закону не являются подобиями, но несогласованностями, не сходствами, но противоположностями. В своём источнике, его объёме и его санкциях, закон на Ближнем Востоке является антитезой западного права».
Сравните это с конституцией, которую США помогли написать для постталибского Афганистана и которая показала отсутствие осведомлённости о противостоянии исламского и западного права. Эта конституция содержит высокопарные заявления о правах человека, но она возводит ислам в государственную религию, а шариат –основным источником закона, по которому мусульмане, обращённые в христианство, могли быть строго осуждены за вероотступничество.
Шариат отвергает свободу слова настолько же, насколько и свободу религии. Он отвергает идею равноправия между мужчинами и женщинами в такой же мере как между мусульманами и не мусульманами. Он не терпит никакого разделения между духовной жизнью и гражданским обществом. Это комплексная основа человеческой жизни, диктующая вопросы управления, экономики и борьбы, наряду с личным поведением, таких как отношения между полами и личной гигиены. Шариат стремится управлять как верующими, так и неверующими, и он решительно санкционирует джихад, чтобы осуществить это.
Даже если это не единственный вариант ислама, будет абсурдно утверждать, как это сделал президент Обама во время своего недавнего визита в мечеть в Балтиморе, что он не является основной интерпретацией.
На самом деле, это общепринятая интерпретация во многих частях мира. В прошлом году американцы были в ужасе от обезглавливания трёх западных журналистов Исламским государством. Американские и европейские политиканы с боем получали доступ к микрофонам, чтобы настаивать на том, что эти обезглавливания не имели ничего общего с исламом. Тем не менее, в то же время, в Саудовской Аравии были обезглавлены восемь человек за различные нарушения Шариата – закона, которому подчиняется Саудовская Аравия.
За три недели до Рождества, джихадистская супружеская чета – американский гражданин, сын пакистанских иммигрантов, и его пакистанка-жена, которая приехала в Америку по визе для невест – провели джихадистское нападение в Сан-Бернардино, штат Калифорния, убив 14 человек. Наше правительство, как и в случае в Форт-Худ, где джихадист, проникший в армию, убил 13 невинных людей, в основном однополчан, отказывался назвать злодеяние «террористической атакой». Почему? Наши следователи хорошо делают своё дело, и наши высшие должностные лица могут следовать некой идеологии, но они не дураки. Почему же они не могут сказать, «два плюс два равно четырём», когда дело касается ислама?
Причина проста: упорно отказываясь иметь дело с реальностью ислама, наши руководители создали собственный ислам. Это торжество умышленной слепоты и политкорректности над здравым смыслом лучше всего иллюстрирует бывшая министр внутренних дел Великобритании Жаки Смит, когда она описала терроризм как «анти-исламская деятельность». Другими словами, дикость не просто не имеет никакого отношения к исламу; она становится, за счёт своей несоответственности «миролюбивой религии», противоречащей исламу. Это объясняет стенания нашего правительства над «радикализацией»: нас заставляют задаваться вопросом, почему молодые мусульмане спонтанно становятся агрессивными радикалами, как будто система их убеждений тут ни при чём.
Это политическая корректность на стероидах, и это имеет опасные последствия для политики. Рассмотрим неспособность правительственных чиновников назвать массовое убийство мусульманами терактом, если и пока полиция не раскрыла доказательств того, что массовые убийцы имеют некоторую связь с какой-нибудь официально признанной террористической группой, такой как ИГ или Аль-Каидой. Но такая связь редко раскрывается в начале расследования, и, кроме того, таких доказательств часто не существует. Террористические приверженцы уже исповедуют одну и ту же идеологию этих групп: установление шариата. Всё, что им нужно для того, чтобы совершить теракты – военизированная подготовка, которая легко доступна в большом количестве мест кроме Сирии.
Опасной подоплёкой настаивания нашего правительства на своей собственной версии ислама является то, что любой, кто публично ассоциируется с исламом должен считаться миролюбивым. Это загоняет нас в ловушку, позволяя Братьям-мусульманам, самой влиятельной в мире организации исламского превосходства, внедриться в директивные органы правительства США, не говоря уже о наших школах, наших тюрьмах и других учреждениях. Федеральное правительство, в особенности при администрации Обамы, признаёт Братство как исламскую организацию, несмотря на неуклюжую попытку нашей разведки несколько лет тому назад переклассифицировать его в «в значительной степени светскую организацию» – таким образом давая ему свободу действий. И это несмотря на то, что ХАМАС – Палестинская ветвь Братства, что Братство имеет длинную историю терактов, и что главные деятели Братства стали играть ведущую роль в террористических организациях, таких как Аль-Каида.
Обратимся снова к Черчиллю: «Факты лучше, чем фантазии». В реальном мире мы должны иметь дело с фактами исламского превосходства, потому что его джихадистские легионы решительно намерены общаться с нами. Но мы сможем победить их только тогда, когда мы решим видеть их тем, что они есть.
+ + +
Английский оригинал.
The following is adapted from a speech delivered on February 24, 2016 by Andrew McCarthy, at Hillsdale College's Allan P. Kirby, Jr. Center for Constitutional Studies and Citizenship in Washington, D.C., as part of the AWC Family Foundation Lecture Series.
+ + +
In 1993 I was a seasoned federal prosecutor, but I only knew as much about Islam as the average American with a reasonably good education—which is to say, not much. Consequently, when I was assigned to lead the prosecution of a terrorist cell that had bombed the World Trade Center and was plotting an even more devastating strike—simultaneous attacks on the Lincoln and Holland Tunnels, the United Nations complex on the East River, and the FBI's lower Manhattan headquarters—I had no trouble believing what our government was saying: that we should read nothing into the fact that all the men in this terrorist cell were Muslims; that their actions were not representative of any religion or belief system; and that to the extent they were explaining their atrocities by citing Islamic scripture, they were twisting and perverting one of the world's great religions, a religion that encourages peace.
Unlike commentators and government press secretaries, I had to examine these claims. Prosecutors don't get to base their cases on assertions. They have to prove things to commonsense Americans who must be satisfied about not only what happened but why it happened before they will convict people of serious crimes. And in examining the claims, I found them false.
One of the first things I learned concerned the leader of the terror cell, Omar Abdel Rahman, infamously known as the Blind Sheikh. Our government was portraying him as a wanton killer who was lying about Islam by preaching that it summoned Muslims to jihad or holy war. Far from a lunatic, however, he turned out to be a globally renowned scholar— a doctor of Islamic jurisprudence who graduated from al-Azhar University in Cairo, the seat of Sunni Islamic learning for over a millennium. His area of academic expertise was sharia—Islamic law.
I immediately began to wonder why American officials from President Bill Clinton and Attorney General Janet Reno on down, officials who had no background in Muslim doctrine and culture, believed they knew more about Islam than the Blind Sheikh. Then something else dawned on me: the Blind Sheikh was not only blind; he was beset by several other medical handicaps. That seemed relevant. After all, terrorism is hard work. Here was a man incapable of doing anything that would be useful to a terrorist organization—he couldn't build a bomb, hijack a plane, or carry out an assassination. Yet he was the unquestioned leader of the terror cell. Was this because there was more to his interpretation of Islamic doctrine than our government was conceding?
Defendants do not have to testify at criminal trials, but they have a right to testify if they choose to—so I had to prepare for the possibility. Raised an Irish Catholic in the Bronx, I was not foolish enough to believe I could win an argument over Muslim theology with a doctor of Islamic jurisprudence. But I did think that if what we were saying as a government was true—that he was perverting Islam—then there must be two or three places where I could nail him by saying, "You told your followers X, but the doctrine clearly says Y." So my colleagues and I pored over the Blind Sheikh's many writings. And what we found was alarming: whenever he quoted the Koran or other sources of Islamic scripture, he quoted them accurately.
Now, you might be able to argue that he took scripture out of context or gave an incomplete account of it. In my subsequent years of studying Islam, I've learned that this is not a particularly persuasive argument. But even if one concedes for the purposes of discussion that it's a colorable claim, the inconvenient fact remains: Abdel Rahman was not lying about Islam.
When he said the scriptures command that Muslims strike terror into the hearts of Islam's enemies, the scriptures backed him up.
When he said Allah enjoined all Muslims to wage jihad until Islamic law was established throughout the world, the scriptures backed him up.
When he said Islam directed Muslims not to take Jews and Christians as their friends, the scriptures backed him up.
You could counter that there are other ways of construing the scriptures. You could contend that these exhortations to violence and hatred should be "contextualized"—i.e., that they were only meant for their time and place in the seventh century. Again, I would caution that there are compelling arguments against this manner of interpreting Islamic scripture. The point, however, is that what you'd be arguing is an interpretation.
The fact that there are multiple ways of construing Islam hardly makes the Blind Sheikh's literal construction wrong. The blunt fact of the matter is that, in this contest of competing interpretations, it is the jihadists who seem to be making sense because they have the words of scripture on their side—it is the others who seem to be dancing on the head of a pin. For our present purposes, however, the fact is that the Blind Sheikh's summons to jihad was rooted in a coherent interpretation of Islamic doctrine. He was not perverting Islam— he was, if anything, shining a light on the need to reform it.
Another point, obvious but inconvenient, is that Islam is not a religion of peace. There are ways of interpreting Islam that could make it something other than a call to war. But even these benign constructions do not make it a call to peace. Verses such as "Fight those who believe not in Allah," and "Fight and slay the pagans wherever ye find them, and seize them, beleaguer them, and lie in wait for them in every stratagem of war," are not peaceful injunctions, no matter how one contextualizes.
Another disturbing aspect of the trial against the Blind Sheikh and his fellow jihadists was the character witnesses who testified for the defense. Most of these people were moderate, peaceful Muslim Americans who would no more commit terrorist acts than the rest of us. But when questions about Islamic doctrine would come up—"What does jihad mean?" "What is sharia?" "How might sharia apply to a certain situation?"— these moderate, peaceful Muslims explained that they were not competent to say. In other words, for the answers, you'd have to turn to Islamic scholars like the Blind Sheikh.
Now, understand: there was no doubt what the Blind Sheikh was on trial for. And there was no doubt that he was a terrorist—after all, he bragged about it. But that did not disqualify him, in the minds of these moderate, peaceful Muslims, from rendering authoritative opinions on the meaning of the core tenets of their religion. No one was saying that they would follow the Blind Sheikh into terrorism—but no one was discrediting his status either.
Although this came as a revelation to me, it should not have. After all, it is not as if Western civilization had no experience dealing with Islamic supremacism—what today we call "Islamist" ideology, the belief that sharia must govern society. Winston Churchill, for one, had encountered it as a young man serving in the British army, both in the border region between modern-day Afghanistan and Pakistan and in the Sudan—places that are still cauldrons of Islamist terror. Ever the perceptive observer, Churchill wrote:
“How dreadful are the curses which Mohammedanism lays on its votaries! Besides the fanatical frenzy, which is as dangerous in a man as hydrophobia in a dog, there is this fearful fatalistic apathy.... Improvident habits, slovenly systems of agriculture, sluggish methods of commerce, and insecurity of property exist wherever the followers of the Prophet rule or live. A degraded sensualism deprives this life of its grace and refinement; the next of its dignity and sanctity. The fact that in Mohammedan law every woman must belong to some man as his absolute property—either as a child, a wife, or a concubine—must delay the final extinction of slavery until the faith of Islam has ceased to be a great power among men.”
Habitually, I distinguish between Islam and Muslims. It is objectively important to do so, but I also have a personal reason: when I began working on national security cases, the Muslims I first encountered were not terrorists. To the contrary, they were pro-American patriots who helped us infiltrate terror cells, disrupt mass-murder plots, and gather the evidence needed to convict jihadists. We have an obligation to our national security to understand our enemies; but we also have an obligation to our principles not to convict by association—not to confound our Islamist enemies with our Muslim allies and fellow citizens. Churchill appreciated this distinction. "Individual Moslems," he stressed, "may show splendid qualities. Thousands become the brave and loyal soldiers of the Queen." The problem was not the people, he concluded. It was the doctrine.
What about Islamic law? On this topic, it is useful to turn to Robert Jackson, a giant figure in American law and politics—FDR's attorney general, justice of the Supreme Court, and chief prosecutor of the war crimes trials at Nuremberg. In 1955, Justice Jackson penned the foreword to a book called Law in the Middle East. Unlike today's government officials, Justice Jackson thought sharia was a subject worthy of close study. And here is what he concluded:
“In any broad sense, Islamic law offers the American lawyer a study in dramatic contrasts. Even casual acquaintance and superficial knowledge—all that most of us at bench or bar will be able to acquire—reveal that its striking features relative to our law are not likenesses but inconsistencies, not similarities but contrarieties. In its source, its scope and its sanctions, the law of the Middle East is the antithesis of Western law."
Contrast this with the constitution that the U.S. government helped write for post-Taliban Afghanistan, which showed no awareness of the opposition of Islamic and Western law. That constitution contains soaring tropes about human rights, yet it makes Islam the state religion and sharia a principal source of law—and under it, Muslim converts to Christianity have been subjected to capital trials for apostasy.
Sharia rejects freedom of speech as much as freedom of religion. It rejects the idea of equal rights between men and women as much as between Muslim and non-Muslim. It brooks no separation between spiritual life and civil society. It is a comprehensive framework for human life, dictating matters of government, economy, and combat, along with personal behavior such as contact between the sexes and personal hygiene. Sharia aims to rule both believers and non-believers, and it affirmatively sanctions jihad in order to do so.
Even if this is not the only construction of Islam, it is absurd to claim—as President Obama did during his recent visit to a mosque in Baltimore—that it is not a mainstream interpretation.
In fact, it is the mainstream interpretation in many parts of the world. Last year, Americans were horrified by the beheadings of three Western journalists by ISIS. American and European politicians could not get to microphones fast enough to insist that these decapitations had nothing to do with Islam. Yet within the same time frame, the government of Saudi Arabia beheaded eight people for various violations of sharia—the law that governs Saudi Arabia.
Three weeks before Christmas, a jihadist couple—an American citizen, the son of Pakistani immigrants, and his Pakistani wife who had been welcomed into our country on a fiancee visa—carried out a jihadist attack in San Bernardino, California, killing 14 people. Our government, as with the case in Fort Hood—where a jihadist who had infiltrated the Army killed 13 innocents, mostly fellow soldiers—resisted calling the atrocity a "terrorist attack." Why? Our investigators are good at what they do, and our top officials may be ideological, but they are not stupid. Why is it that they can't say two plus two equals four when Islam is involved?
The reason is simple: stubbornly unwilling to deal with the reality of Islam, our leaders have constructed an Islam of their very own. This triumph of willful blindness and political correctness over common sense was best illustrated by former British Home Secretary Jacqui Smith when she described terrorism as "anti-Islamic activity." In other words, the savagery is not merely unrelated to Islam; it becomes, by dint of its being inconsistent with a "religion of peace," contrary to Islam. This explains our government's handwringing over "radicalization": we are supposed to wonder why young Muslims spontaneously become violent radicals—as if there is no belief system involved. This is political correctness on steroids, and it has dangerous policy implications. Consider the inability of government officials to call a mass-murder attack by Muslims a terrorist attack unless and until the police uncover evidence proving that the mass murderers have some tie to a designated terrorist group, such as ISIS or al Qaeda. It is rare for such evidence to be uncovered early in an investigation—and as a matter of fact, such evidence often does not exist. Terrorist recruits already share the same ideology as these groups: the goal of imposing sharia. All they need in order to execute terrorist attacks is paramilitary training, which is readily available in more places than just Syria.
The dangerous flipside to our government's insistence on making up its own version of Islam is that anyone who is publicly associated with Islam must be deemed peaceful. This is how we fall into the trap of allowing the Muslim Brotherhood, the world's most influential Islamic supremacist organization, to infiltrate policy-making organs of the U.S. government, not to mention our schools, our prisons, and other institutions. The federal government, particularly under the Obama administration, acknowledges the Brotherhood as an Islamic organization—notwithstanding the ham-handed attempt by the intelligence community a few years back to rebrand it as "largely secular"—thereby giving it a clean bill of health. This despite the fact that Hamas is the Brotherhood's Palestinian branch, that the Brotherhood has a long history of terrorist violence, and that major Brotherhood figures have gone on to play leading roles in terrorist organizations such as al Qaeda.
To quote Churchill again: "Facts are better than dreams." In the real world, we must deal with the facts of Islamic supremacism, because its jihadist legions have every intention of dealing with us. But we can only defeat them if we resolve to see them for what they are.
Апрель 2016 г.
Заимствовано из речи, произнесенной 24 февраля 2016 года Andrew McCarthy в Центре конституционных исследований и гражданства в Вашингтоне, округ Колумбия, имени Allan P. Kirby, Jr., колледжа Хилсдейл. Перевод редакции узла «Мысли о России». Английский оригинал приведен ниже перевода, в конце.
Редакция МоР заранее благодарит читателей, которые соблаговолят прислать поправки перевода.
+ + +
В 1993 году я был бывалым федеральным прокурором, но об исламе я знал столько, сколько о нём знает средний американец с достаточно хорошим образованием – т.е. не очень много. Следовательно, когда я был назначен вести обвинение террористической ячейки, которая бомбила Всемирный торговый центр и планировала ещё более крупные одновременные нападения на линкольнский и голландский туннели, комплекс ООН на Восточной реке, и штаб-квартиру ФБР в Манхэттене, мне было не трудно поверить заявлениям нашего правительство о том, что мы не должны делать никаких заключений из того, что все люди в этой террористической ячейки были мусульманами; что их действия были следствием какой-либо религии или системы убеждений; и что то, что они объясняли свои зверства, ссылаясь на исламское священное писание, было искажением одной из великих мировых религий, религии, которая поощряет миролюбие.
В отличие от комментаторов и государственных пресс-секретарей, я должен был рассмотреть эти заявления. Прокуроры не могут основывать свои обвинения на утверждениях. Они должны суметь доказать свою точку зрения здравомыслящим присяжным, которые должны понять не только то, что случилось, но и почему это произошло, прежде чем они осудят подсудимых в серьёзных преступлениях. И вот, по рассмотрении вышеуказанных заявлений, я установил, что они ошибочны.
Одна из первых вещей, на которые я обратил внимание, касалась предводителя террористической ячейки, Омара Абдель Рахмана, в просторечье известного как «Слепой Шейх». Наше правительство изображало его безответственным убийцей, который лгал об исламе, проповедуя, что он призывает мусульман к джихаду или священной войне. На самом же деле он оказался далеко не сумасшедшим, а всемирно-известным учёным с докторатом исламской юриспруденции, который он получил в Аль-Азхар в Каире, университете суннитской исламской науки с тысячелетней историей. Он специализировался в области шариата – исламского закона.
Я сразу же начал задаваться вопросом: почему американские чиновники, начиная с президента Билла Клинтона и генерального прокурора Джанет Рино, а также их подчинённые, которые не имели никакого понятия о мусульманской доктрине и культуре, считали, что они знали больше об исламе, чем Слепой Шейх? Потом мне ещё пришло в голову, что Слепой Шейх был не только слеп; он страдал от нескольких других недугов. Это показалось мне имеющим отношение к делу. В конце концов, терроризм – нелёгкое занятие. А перед нами был человек не в состоянии сделать что-нибудь, что было бы полезно для террористической организации, он не мог построить бомбу, угнать самолёт, или совершить убийство. Тем не менее, он был безусловным предводителем террористической ячейки. Не было ли это потому, что его интерпретация исламской доктрины была ближе к истине, чем наше правительство предполагало?
Ответчики не обязаны давать показания в уголовном судопроизводстве, но они имеют право давать показания, если захотят. Поэтому я должен был быть готов к такой возможности. Воспитанный ирландским католиком в Бронксе (западный пригород Нью-Йорка, пер.), я не был настолько глуп, чтобы поверить, что я мог бы победить в споре по мусульманской теологии с доктором исламской юриспруденции. Но я решил, что если наше правительство было право в том, что он извращает ислам, то должно было найтись два или три места в Коране, где я мог бы поймать его, говоря: «Вы сказали вашим последователям то-то и то-то, но учение ясно говорит другое». Так что мои коллеги и я долго корпели над многими посланиями Слепого Шейха. И то, что мы открыли, было совсем не тем, что мы ожидали: всякий раз, когда он цитировал Коран или другие источники исламского священного писания, он цитировал их безошибочно.
Естественно, можно было бы утверждать, что он брал цитаты вне контекста или приводил неполные выдержки. В моих последующих изучениях ислама, я определил, что это не является особенно убедительным аргументом. Но даже если признать, в целях дискуссии, что это было так, неудобный факт остаётся фактом: Абдель Рахман не лгал об исламе.
Когда он говорил, что Писание призывает мусульман вселить ужас в сердца врагов ислама, Писание соглашалось с ним.
Когда он говорил, что Аллах предписал всем мусульманам вести джихад, пока исламский закон не будет установлен во всём мире, Писание соглашалось с ним.
Когда он говорил, что ислам наставляет мусульман не иметь евреев и христиан своими друзьями, Писание соглашалось с ним.
Можно возразить, что существуют и другие способы толкования Писания. Также можно утверждать, что эти призывы к насилию и ненависти должны быть «контекстуализированы» – т.е., что они предназначены только для своего времени и места в седьмом веке. Здесь однако следует сказать, что существуют убедительные аргументы против этого способа интерпретации священных текстов ислама. Дело, однако, в том, что в этом случае спор идёт об интерпретации.
Тот факт, что существует несколько способов толкования ислама вряд ли делает буквальную интерпретацию Слепого Шейха неправильной. Неумолимый факт здесь в том, что, в этом конкурсе конкурирующих интерпретаций, именно джихадисты, похоже, правы, так как слова Писания на их стороне; а вот другие, похоже, верят своим фантазиям. Для наших целей, однако, важен тот факт, что призыв Слепого Шейха к джихаду коренится в последовательной интерпретации исламской доктрины. Он не извращал Ислам – он, если хотите, проливал сияющий свет на необходимость его реформирования.
Ещё один момент, очевидный, но неудобный, что ислам не является миролюбивой религией. Есть способы интерпретации ислама, которые могли бы сделать из него что-то иное, чем призыв к войне. Но даже эти великодушные построения не делают его призывом к миру. Стихи, такие как «Сражайтесь с теми, кто не верует в Аллаха» и «убивайте многобожников, где бы вы их ни нашли, и покорите их, осаждайте их и подстерегайте их при помощи военных хитростей», не мирные предписания, независимо от того, как их рассматривать.
Ещё один тревожный аспект процесса против Слепого Шейха и его соратников джихадистов был моральный облик свидетелей, которые давали показания в его защиту. Большинство из этих людей были умеренными, мирными американцами-мусульманами, которые были не более сторонниками террористических актов, чем любой из нас. Но когда всплывали вопросы об исламской доктрине, как-то: «Что джихад означает?», «Что такое шариат?» «Как может шариат быть использован в той или иной ситуации?» – эти умеренные, мирные мусульмане говорили, что они не компетентны дать ответ. Другими словами, за ответами мы должны были обратиться к исламским учёным, таким как Слепой Шейх.
Итак отметим, что нет никаких сомнений в том, за что судят Слепого Шейха. И нет никаких сомнений в том, что он был террористом, он сам хвастался об этом. Но это не дисквалифицировало его, в сознании этих умеренных, мирных мусульман, от высказывания авторитетного мнения о значении основных принципов своей религии. Никто не говорил, что они будут следовать за Слепым Шейхом в терроризм, но никто и не оспаривал его авторитет.
Хотя это стало для меня откровением, оно не должно было бы им стать. В конце концов, дело обстоит не так, как если бы западная цивилизация не имела опыта общения с исламским супрематизмом – то, что мы сегодня называем «исламистской» идеологией, вера в то, что шариат должен управлять обществом. Уинстон Черчилль, например, столкнулся с этим, когда в молодости служил в британской армии, как в пограничном районе между современным Афганистаном и Пакистаном, а также в Судане – местах, которые до сих пор очаги исламистского террора. Будучи, как всегда, проницательным наблюдателем, Черчилль писал:
«Каким ужасом являются ругательства, которые магометанство мечет на своих приверженцев! Вдобавок к фанатичному исступлению, которое является столь же опасным в человеке как водобоязнь в собаке, существует эта страшная фаталистическая апатия .... нерасчётливые привычки, неряшливые системы земледелия, вялые методы торговли и небезопасность имущества существуют везде, где последователи Пророка правят или живут. Деградированный сенсуализм лишает эту жизнь своей благодати и утонченности; а следующую – его достоинства и святости. Тот факт, что в законе Мохаммеда каждая женщина должна принадлежать некому мужчине, как его абсолютная собственность, либо как ребёнок, жена или наложница – должен отложить окончательное исчезновение рабства до того времени, когда вера в ислам перестанет быть мощной силой среди людей».
По привычке, я делаю разницу между исламом и мусульманами. Делать это объективно важно, но у меня также есть личная причина: когда я начал работать по делам национальной безопасности, мусульмане, с которыми я впервые столкнулся, не были террористами. Наоборот, они были проамериканские патриоты, которые помогли нам проникнуть в террористические ячейки, сорвать планы массовых убийств, и собрать доказательства, необходимые для осуждения джихадистов. У нас есть обязательства по отношению к нашей национальной безопасности, чтобы понять наших врагов; но мы также обязаны нашим принципам не осуждать по ассоциации – не путать наших исламистских врагов с нашими мусульманскими союзниками и согражданами. Черчилль ценил это различие. «Отдельные мусульмане», подчёркивал он, «могут проявить великолепные качества. Тысячи стали храбрыми и верными солдатами королевы». Проблема была не в народе, он пришёл к выводу. Проблема была в учении.
Как насчёт исламского закона? По этой теме, полезно обратиться к Роберту Джексону, гигантской фигуре в американском праве и политике – генпрокурор ФДР (Франклин Делано Рузвельт, пер.), судья Верховного суда, и главный прокурор по военным преступлениям в Нюрнберге. В 1955 году судья Джексон написал предисловие к книге под названием «Закон на Ближнем Востоке». В отличие от сегодняшних правительственных чиновников, судья Джексон думал, что шариат был предметом достойным пристального изучения. И вот к какому выводу он пришёл:
«В широком смысле, исламский закон предлагает американскому адвокату исследование в драматических контрастах. Даже поверхностное знакомство и поверхностное знание, всё, что большинство из нас в качестве судей или адвокатов смогут приобрести, показывают, что его примечательные особенности по отношению к нашему закону не являются подобиями, но несогласованностями, не сходствами, но противоположностями. В своём источнике, его объёме и его санкциях, закон на Ближнем Востоке является антитезой западного права».
Сравните это с конституцией, которую США помогли написать для постталибского Афганистана и которая показала отсутствие осведомлённости о противостоянии исламского и западного права. Эта конституция содержит высокопарные заявления о правах человека, но она возводит ислам в государственную религию, а шариат –основным источником закона, по которому мусульмане, обращённые в христианство, могли быть строго осуждены за вероотступничество.
Шариат отвергает свободу слова настолько же, насколько и свободу религии. Он отвергает идею равноправия между мужчинами и женщинами в такой же мере как между мусульманами и не мусульманами. Он не терпит никакого разделения между духовной жизнью и гражданским обществом. Это комплексная основа человеческой жизни, диктующая вопросы управления, экономики и борьбы, наряду с личным поведением, таких как отношения между полами и личной гигиены. Шариат стремится управлять как верующими, так и неверующими, и он решительно санкционирует джихад, чтобы осуществить это.
Даже если это не единственный вариант ислама, будет абсурдно утверждать, как это сделал президент Обама во время своего недавнего визита в мечеть в Балтиморе, что он не является основной интерпретацией.
На самом деле, это общепринятая интерпретация во многих частях мира. В прошлом году американцы были в ужасе от обезглавливания трёх западных журналистов Исламским государством. Американские и европейские политиканы с боем получали доступ к микрофонам, чтобы настаивать на том, что эти обезглавливания не имели ничего общего с исламом. Тем не менее, в то же время, в Саудовской Аравии были обезглавлены восемь человек за различные нарушения Шариата – закона, которому подчиняется Саудовская Аравия.
За три недели до Рождества, джихадистская супружеская чета – американский гражданин, сын пакистанских иммигрантов, и его пакистанка-жена, которая приехала в Америку по визе для невест – провели джихадистское нападение в Сан-Бернардино, штат Калифорния, убив 14 человек. Наше правительство, как и в случае в Форт-Худ, где джихадист, проникший в армию, убил 13 невинных людей, в основном однополчан, отказывался назвать злодеяние «террористической атакой». Почему? Наши следователи хорошо делают своё дело, и наши высшие должностные лица могут следовать некой идеологии, но они не дураки. Почему же они не могут сказать, «два плюс два равно четырём», когда дело касается ислама?
Причина проста: упорно отказываясь иметь дело с реальностью ислама, наши руководители создали собственный ислам. Это торжество умышленной слепоты и политкорректности над здравым смыслом лучше всего иллюстрирует бывшая министр внутренних дел Великобритании Жаки Смит, когда она описала терроризм как «анти-исламская деятельность». Другими словами, дикость не просто не имеет никакого отношения к исламу; она становится, за счёт своей несоответственности «миролюбивой религии», противоречащей исламу. Это объясняет стенания нашего правительства над «радикализацией»: нас заставляют задаваться вопросом, почему молодые мусульмане спонтанно становятся агрессивными радикалами, как будто система их убеждений тут ни при чём.
Это политическая корректность на стероидах, и это имеет опасные последствия для политики. Рассмотрим неспособность правительственных чиновников назвать массовое убийство мусульманами терактом, если и пока полиция не раскрыла доказательств того, что массовые убийцы имеют некоторую связь с какой-нибудь официально признанной террористической группой, такой как ИГ или Аль-Каидой. Но такая связь редко раскрывается в начале расследования, и, кроме того, таких доказательств часто не существует. Террористические приверженцы уже исповедуют одну и ту же идеологию этих групп: установление шариата. Всё, что им нужно для того, чтобы совершить теракты – военизированная подготовка, которая легко доступна в большом количестве мест кроме Сирии.
Опасной подоплёкой настаивания нашего правительства на своей собственной версии ислама является то, что любой, кто публично ассоциируется с исламом должен считаться миролюбивым. Это загоняет нас в ловушку, позволяя Братьям-мусульманам, самой влиятельной в мире организации исламского превосходства, внедриться в директивные органы правительства США, не говоря уже о наших школах, наших тюрьмах и других учреждениях. Федеральное правительство, в особенности при администрации Обамы, признаёт Братство как исламскую организацию, несмотря на неуклюжую попытку нашей разведки несколько лет тому назад переклассифицировать его в «в значительной степени светскую организацию» – таким образом давая ему свободу действий. И это несмотря на то, что ХАМАС – Палестинская ветвь Братства, что Братство имеет длинную историю терактов, и что главные деятели Братства стали играть ведущую роль в террористических организациях, таких как Аль-Каида.
Обратимся снова к Черчиллю: «Факты лучше, чем фантазии». В реальном мире мы должны иметь дело с фактами исламского превосходства, потому что его джихадистские легионы решительно намерены общаться с нами. Но мы сможем победить их только тогда, когда мы решим видеть их тем, что они есть.
+ + +
Английский оригинал.
The following is adapted from a speech delivered on February 24, 2016 by Andrew McCarthy, at Hillsdale College's Allan P. Kirby, Jr. Center for Constitutional Studies and Citizenship in Washington, D.C., as part of the AWC Family Foundation Lecture Series.
+ + +
In 1993 I was a seasoned federal prosecutor, but I only knew as much about Islam as the average American with a reasonably good education—which is to say, not much. Consequently, when I was assigned to lead the prosecution of a terrorist cell that had bombed the World Trade Center and was plotting an even more devastating strike—simultaneous attacks on the Lincoln and Holland Tunnels, the United Nations complex on the East River, and the FBI's lower Manhattan headquarters—I had no trouble believing what our government was saying: that we should read nothing into the fact that all the men in this terrorist cell were Muslims; that their actions were not representative of any religion or belief system; and that to the extent they were explaining their atrocities by citing Islamic scripture, they were twisting and perverting one of the world's great religions, a religion that encourages peace.
Unlike commentators and government press secretaries, I had to examine these claims. Prosecutors don't get to base their cases on assertions. They have to prove things to commonsense Americans who must be satisfied about not only what happened but why it happened before they will convict people of serious crimes. And in examining the claims, I found them false.
One of the first things I learned concerned the leader of the terror cell, Omar Abdel Rahman, infamously known as the Blind Sheikh. Our government was portraying him as a wanton killer who was lying about Islam by preaching that it summoned Muslims to jihad or holy war. Far from a lunatic, however, he turned out to be a globally renowned scholar— a doctor of Islamic jurisprudence who graduated from al-Azhar University in Cairo, the seat of Sunni Islamic learning for over a millennium. His area of academic expertise was sharia—Islamic law.
I immediately began to wonder why American officials from President Bill Clinton and Attorney General Janet Reno on down, officials who had no background in Muslim doctrine and culture, believed they knew more about Islam than the Blind Sheikh. Then something else dawned on me: the Blind Sheikh was not only blind; he was beset by several other medical handicaps. That seemed relevant. After all, terrorism is hard work. Here was a man incapable of doing anything that would be useful to a terrorist organization—he couldn't build a bomb, hijack a plane, or carry out an assassination. Yet he was the unquestioned leader of the terror cell. Was this because there was more to his interpretation of Islamic doctrine than our government was conceding?
Defendants do not have to testify at criminal trials, but they have a right to testify if they choose to—so I had to prepare for the possibility. Raised an Irish Catholic in the Bronx, I was not foolish enough to believe I could win an argument over Muslim theology with a doctor of Islamic jurisprudence. But I did think that if what we were saying as a government was true—that he was perverting Islam—then there must be two or three places where I could nail him by saying, "You told your followers X, but the doctrine clearly says Y." So my colleagues and I pored over the Blind Sheikh's many writings. And what we found was alarming: whenever he quoted the Koran or other sources of Islamic scripture, he quoted them accurately.
Now, you might be able to argue that he took scripture out of context or gave an incomplete account of it. In my subsequent years of studying Islam, I've learned that this is not a particularly persuasive argument. But even if one concedes for the purposes of discussion that it's a colorable claim, the inconvenient fact remains: Abdel Rahman was not lying about Islam.
When he said the scriptures command that Muslims strike terror into the hearts of Islam's enemies, the scriptures backed him up.
When he said Allah enjoined all Muslims to wage jihad until Islamic law was established throughout the world, the scriptures backed him up.
When he said Islam directed Muslims not to take Jews and Christians as their friends, the scriptures backed him up.
You could counter that there are other ways of construing the scriptures. You could contend that these exhortations to violence and hatred should be "contextualized"—i.e., that they were only meant for their time and place in the seventh century. Again, I would caution that there are compelling arguments against this manner of interpreting Islamic scripture. The point, however, is that what you'd be arguing is an interpretation.
The fact that there are multiple ways of construing Islam hardly makes the Blind Sheikh's literal construction wrong. The blunt fact of the matter is that, in this contest of competing interpretations, it is the jihadists who seem to be making sense because they have the words of scripture on their side—it is the others who seem to be dancing on the head of a pin. For our present purposes, however, the fact is that the Blind Sheikh's summons to jihad was rooted in a coherent interpretation of Islamic doctrine. He was not perverting Islam— he was, if anything, shining a light on the need to reform it.
Another point, obvious but inconvenient, is that Islam is not a religion of peace. There are ways of interpreting Islam that could make it something other than a call to war. But even these benign constructions do not make it a call to peace. Verses such as "Fight those who believe not in Allah," and "Fight and slay the pagans wherever ye find them, and seize them, beleaguer them, and lie in wait for them in every stratagem of war," are not peaceful injunctions, no matter how one contextualizes.
Another disturbing aspect of the trial against the Blind Sheikh and his fellow jihadists was the character witnesses who testified for the defense. Most of these people were moderate, peaceful Muslim Americans who would no more commit terrorist acts than the rest of us. But when questions about Islamic doctrine would come up—"What does jihad mean?" "What is sharia?" "How might sharia apply to a certain situation?"— these moderate, peaceful Muslims explained that they were not competent to say. In other words, for the answers, you'd have to turn to Islamic scholars like the Blind Sheikh.
Now, understand: there was no doubt what the Blind Sheikh was on trial for. And there was no doubt that he was a terrorist—after all, he bragged about it. But that did not disqualify him, in the minds of these moderate, peaceful Muslims, from rendering authoritative opinions on the meaning of the core tenets of their religion. No one was saying that they would follow the Blind Sheikh into terrorism—but no one was discrediting his status either.
Although this came as a revelation to me, it should not have. After all, it is not as if Western civilization had no experience dealing with Islamic supremacism—what today we call "Islamist" ideology, the belief that sharia must govern society. Winston Churchill, for one, had encountered it as a young man serving in the British army, both in the border region between modern-day Afghanistan and Pakistan and in the Sudan—places that are still cauldrons of Islamist terror. Ever the perceptive observer, Churchill wrote:
“How dreadful are the curses which Mohammedanism lays on its votaries! Besides the fanatical frenzy, which is as dangerous in a man as hydrophobia in a dog, there is this fearful fatalistic apathy.... Improvident habits, slovenly systems of agriculture, sluggish methods of commerce, and insecurity of property exist wherever the followers of the Prophet rule or live. A degraded sensualism deprives this life of its grace and refinement; the next of its dignity and sanctity. The fact that in Mohammedan law every woman must belong to some man as his absolute property—either as a child, a wife, or a concubine—must delay the final extinction of slavery until the faith of Islam has ceased to be a great power among men.”
Habitually, I distinguish between Islam and Muslims. It is objectively important to do so, but I also have a personal reason: when I began working on national security cases, the Muslims I first encountered were not terrorists. To the contrary, they were pro-American patriots who helped us infiltrate terror cells, disrupt mass-murder plots, and gather the evidence needed to convict jihadists. We have an obligation to our national security to understand our enemies; but we also have an obligation to our principles not to convict by association—not to confound our Islamist enemies with our Muslim allies and fellow citizens. Churchill appreciated this distinction. "Individual Moslems," he stressed, "may show splendid qualities. Thousands become the brave and loyal soldiers of the Queen." The problem was not the people, he concluded. It was the doctrine.
What about Islamic law? On this topic, it is useful to turn to Robert Jackson, a giant figure in American law and politics—FDR's attorney general, justice of the Supreme Court, and chief prosecutor of the war crimes trials at Nuremberg. In 1955, Justice Jackson penned the foreword to a book called Law in the Middle East. Unlike today's government officials, Justice Jackson thought sharia was a subject worthy of close study. And here is what he concluded:
“In any broad sense, Islamic law offers the American lawyer a study in dramatic contrasts. Even casual acquaintance and superficial knowledge—all that most of us at bench or bar will be able to acquire—reveal that its striking features relative to our law are not likenesses but inconsistencies, not similarities but contrarieties. In its source, its scope and its sanctions, the law of the Middle East is the antithesis of Western law."
Contrast this with the constitution that the U.S. government helped write for post-Taliban Afghanistan, which showed no awareness of the opposition of Islamic and Western law. That constitution contains soaring tropes about human rights, yet it makes Islam the state religion and sharia a principal source of law—and under it, Muslim converts to Christianity have been subjected to capital trials for apostasy.
Sharia rejects freedom of speech as much as freedom of religion. It rejects the idea of equal rights between men and women as much as between Muslim and non-Muslim. It brooks no separation between spiritual life and civil society. It is a comprehensive framework for human life, dictating matters of government, economy, and combat, along with personal behavior such as contact between the sexes and personal hygiene. Sharia aims to rule both believers and non-believers, and it affirmatively sanctions jihad in order to do so.
Even if this is not the only construction of Islam, it is absurd to claim—as President Obama did during his recent visit to a mosque in Baltimore—that it is not a mainstream interpretation.
In fact, it is the mainstream interpretation in many parts of the world. Last year, Americans were horrified by the beheadings of three Western journalists by ISIS. American and European politicians could not get to microphones fast enough to insist that these decapitations had nothing to do with Islam. Yet within the same time frame, the government of Saudi Arabia beheaded eight people for various violations of sharia—the law that governs Saudi Arabia.
Three weeks before Christmas, a jihadist couple—an American citizen, the son of Pakistani immigrants, and his Pakistani wife who had been welcomed into our country on a fiancee visa—carried out a jihadist attack in San Bernardino, California, killing 14 people. Our government, as with the case in Fort Hood—where a jihadist who had infiltrated the Army killed 13 innocents, mostly fellow soldiers—resisted calling the atrocity a "terrorist attack." Why? Our investigators are good at what they do, and our top officials may be ideological, but they are not stupid. Why is it that they can't say two plus two equals four when Islam is involved?
The reason is simple: stubbornly unwilling to deal with the reality of Islam, our leaders have constructed an Islam of their very own. This triumph of willful blindness and political correctness over common sense was best illustrated by former British Home Secretary Jacqui Smith when she described terrorism as "anti-Islamic activity." In other words, the savagery is not merely unrelated to Islam; it becomes, by dint of its being inconsistent with a "religion of peace," contrary to Islam. This explains our government's handwringing over "radicalization": we are supposed to wonder why young Muslims spontaneously become violent radicals—as if there is no belief system involved. This is political correctness on steroids, and it has dangerous policy implications. Consider the inability of government officials to call a mass-murder attack by Muslims a terrorist attack unless and until the police uncover evidence proving that the mass murderers have some tie to a designated terrorist group, such as ISIS or al Qaeda. It is rare for such evidence to be uncovered early in an investigation—and as a matter of fact, such evidence often does not exist. Terrorist recruits already share the same ideology as these groups: the goal of imposing sharia. All they need in order to execute terrorist attacks is paramilitary training, which is readily available in more places than just Syria.
The dangerous flipside to our government's insistence on making up its own version of Islam is that anyone who is publicly associated with Islam must be deemed peaceful. This is how we fall into the trap of allowing the Muslim Brotherhood, the world's most influential Islamic supremacist organization, to infiltrate policy-making organs of the U.S. government, not to mention our schools, our prisons, and other institutions. The federal government, particularly under the Obama administration, acknowledges the Brotherhood as an Islamic organization—notwithstanding the ham-handed attempt by the intelligence community a few years back to rebrand it as "largely secular"—thereby giving it a clean bill of health. This despite the fact that Hamas is the Brotherhood's Palestinian branch, that the Brotherhood has a long history of terrorist violence, and that major Brotherhood figures have gone on to play leading roles in terrorist organizations such as al Qaeda.
To quote Churchill again: "Facts are better than dreams." In the real world, we must deal with the facts of Islamic supremacism, because its jihadist legions have every intention of dealing with us. But we can only defeat them if we resolve to see them for what they are.
